Malevolence goes both ways.
Волк и Волчонок ч.2
Он это видел и понимал, и, сжав своё маленькое упрямое сердце, готовился к самому худшему. Но, к его удивлению, ничего страшного не происходило. Шёл час за часом, а о нём как будто даже забыли. Все занимались своими привычными, как было видно, делами: уносили остатки вина в погреб, жарили впрок какое-то мясо, считали, позвякивая, монеты, спарывали с вынимаемых из дорожного баула одежд какие-то украшения. Плут, достав из колодца мутной воды, мыл посуду. Альба томился, слушая плеск, воображая живительную прохладу. Чаша с водой так и стояла на недоступном для него расстоянии. Щенок имел собственное корытце, так что он эту воду не трогал.
“Хорошо”, — сказал себе мальчик и взялся за медленное, незаметное дело: стал вытягивать из кучи соломы тонкие пряди и сплетать их в один длинный жгут.
Когда пришла ночь, мальчик, вытянув цепь на всю возможную длину и выставив ещё руку, забросил сложенный вдвое жгут за чашу с водой — и этой соломенной петлёй чашу к себе подтянул. И долго, растягивая неземное блаженство, пил. Маленькими глотками, каплю за каплей.
Выпил всё и в ночной темноте отполз так же на всю длину цепи, и легонько чашу отбросил — так, что она перевернулась. Утром всё было понятно: здесь постарался щенок.
Волк, ругаясь, наполнил чашу до края и, спросив у молча сидящего мальчик: “Будешь лаять? Не будешь?” — снова поставил воду, — в отдалении, на прежнее место. А из еды снова были лишь хлеб и солёная рыба. Но уже знакомым способом мальчик достал ночью воду, и Волк утром с изумлением и яростью встретил его несломленный взгляд. Вот теперь заглянуло в глаза к мальчику Лихо. Волк схватил свою тяжёлую, с острыми корешками сучков дубинку, — и у мальчика, в отличие от костлявого Плута, возможности убежать не было. После первого же удара он свалился на землю и ничего больше не чувствовал. Очнулся же оттого, что кто-то лил на него воду. Лица склонившихся над ним расплывались. Лишь спустя полчаса он смог разглядеть лежащего возле колодца Волка — связанного, в бессильной ярости грызущего землю. Больше во дворике никого не было. Из-за соседней ограды доносились громкие голоса: очевидно, там совещались. Вот голоса смолкли, и все, кто там был, вышли к колодцу.
— Значит — так, — решительно сказал Кожаный плащ, приблизившись к связанному главарю. — Ты можешь убить мальчишку, но сначала выложи нам пять тысяч гульденов, которые мы в таком случае за него не получим. И ещё два раза по сто золотых монет, которые ты проиграл на пари. Всем ясно, что мальчишка лаять не станет.
Волк, рванувшись туловищем из стороны в сторону, сел, привалился к колодцу. Сплюнул в очаг. Сказал, закрывая глаза:
— Ладно. Барчонка больше не трону. Ждите пять его тысяч. А двести монет — ещё рано. Уговор был — до тех пор, пока его не выкупят. Время есть.
Подошедшие переглянулись. Пошептались о чём-то. Потом Плащ сказал:
— Хорошо. Двести монет подождут. Но если мальчишка умрёт и ты не выплатишь за него его выкуп, — мы тебя утопим. Здесь же, в болоте.
— А если он сам умрёт?! Сам если сдохнет, — то что же, всё равно платить?! Если сам, то при чём здесь я?!
— А ты посмотри на него, — склонившись, сказал Кожаный плащ. — Вот он, — едва жив. И ты хочешь нас убедить, что ты ни при чём?
Волк молчал, тяжело, со свистом, дыша.
— Значит, так, — подытожил Плащ. — Или даёшь обещание, — или в воду.
— Ладно, — сверкнув белками глаз, выдавил Волк. — Если сдохнет — пять тысяч за мной. А двести монет — подождать, надо подождать. Я всё-таки найду у него слабое место…
Сердце мальчика ничем не отозвалось на его угрозу. Он лежал на соломе, запрокинув голову и выставив вверх острый маленький подбородок. Он не знал, что мучитель его по странной прихоти судьбы превратился в заботливого опекуна. Волк кормил его с ложечки, поил специально подогретой водой. На ночь устраивался спать рядом, на такой же куче соломы, и спал чутко: товарищам его сейчас было очень выгодно, чтобы Альба перестал дышать. Наследник Груфа не знал и того, что они тайно кинули жребий — кому из них под крылом ночной темноты осторожно его придушить, чтобы утром потребовать оговорённые пять тысяч. Но хрипящий от бессильной ярости Волк очень, очень старательно его сторожил.
Целую неделю мальчик не вставал на ноги. По ночам он почему-то обретал полную ясность сознания и смотрел больными глазами на яркие звёзды. Он медленно гладил щенка, который, тесно прижавшись, согревал его. Щенок чутко вскидывал лохматую маленькую башку, почувствовав на себе его слабую руку, и ронял своё негромкое “княф!”
А через неделю мальчик поправился так, что погулял, насколько позволяла ржавая цепь, поиграл со щенком, разложил для просушки под солнцем солому.
— Смотрите! — громко сказал Волк товарищам, направив на него палец. — Барчонок цел и здоров. Теперь если умрёт, — то моей вины нет. А двести монет — ещё рано…
Потянулись дни, похожие один на другой. Волк неизменно оставался в тайном болотном хозяйстве — из длинных подслушанных разговоров мальчик узнал, что там, в мире людей, он очень приметен, да и память о себе оставил недобрую. Ну а все остальные уходили время от времени на привычный разбойничий промысел. Возвращались по пояс мокрые, залепленные бурыми вязкими водорослями. Приносили еду, чьи-то вещи (одежда часто оказывалась попорчена бурыми пятнами крови). Обязательно — две или три вязанки круглых напиленных сучьев: дров на болоте достать было негде. Про мальчика как будто забыли, и он целыми днями играл со щенком.
Беда пришла, как приходит всегда, — нежданно. Волк, однажды, выпив вина, сидел на пне у очага и смотрел, как Альба и его четверолапый друг отнимают друг у друга какую-то палочку. Вдруг он вскинул густые лохматые брови, задумался на секунду, привстал и, сделав громадный прыжок, схватил щенка за загривок и придавил коленом к земле. Потом, взглянув на оторопевшего Альбу, сунул руку под шкуру и вытащил нож. Направив остриё лезвия к морде беспомощно скулящего пса, он выжидающе проговорил:
— Или ты сейчас будешь лаять, или я выколю ему глаза!
Мальчик быстро, останавливающим жестом, выбросил вперёд тонкую руку и торопливо проговорил:
— Нет! Не надо! Я буду лаять…
— Давай! И встань, как пёс, на четвереньки!
Мальчик плюхнулся на колени, упёрся ладонями в землю и четыре раза громко пролаял.
— Эй-эй-эй!! — Закричал что было силы торжествующий Волк. — Все сюда!
И, когда к маленькому пленнику подступили разбойники, он повторил:
— Давай!
Он снова пролаял.
— А? Видели?! Ну, чьё пари? Чьё?!
— Твоё, — сказал с досадой Плут. — Монета с меня. Ты выиграл.
— Чёрт тебя забери! — воскликнул и Плащ. — Твоё пари. Монета с меня.
— Ну что, гадёныш, — сказал, шалея от счастья, Волк Альбе. — Долго упрямился!
И вдруг двумя молниеносными прямыми ударами выколол щенку оба глаза. Щенок захлебнулся воем, вырвался из-под его колена и, утробно вскрикивая и роняя кровь, заметался по каменному квадрату. Он с маху впечатывался в стены то носом, то лбом, отлетал, хрипя, и, наконец, отчаянно воя, угодил в пролом и скрылся там, у болота, где мальчик ловил в своё время пиявок.
Встав на нетвёрдые ноги, он отошёл к соломе, сваленной у стены, сел, отвернулся и, прижавшись лицом к холодному камню, заплакал. Тихо, без всхлипов и дрожи. А Волк, востребовав выигранные две золотые монеты, получил их и, пробив в каждой по дырочке, надел обе на нитку, а нитку набросил на свою толстую шею. Он частенько теперь подходил к сидящему на цепи мальчишке и, дразня, вытягивал монеты из-под волчьей накидки и звенел ими, звенел, поднося к самому уху.
Мальчик молчал с этих пор, и неделя шла за неделей, а от него никто не слышал ни звука. Сидел на цепи, прижимал к себе ослепшего друга, гладил его, но даже ему не бросал тихонькое привычное “княф”. Однажды из разговора разбойников он узнал, что сидеть ему предстоит долго: муж племянницы Кристофера, фактический наследник имения Груф, уехал лечить какую-то хворь, — за границу.
— Беспалый сказал, — там мы его не достанем, — торопливо рассказывал вернувшийся из очередного похода взволнованный Плут. — Сказал — надо ждать, когда вернётся. Он стал богатым, а того, что узнают про сговор, — очень боится. Беспалый сказал — дело верное. Барчонка надо беречь.
Волк вышел во дворик, уставился на мальчика злыми глазами.
— Да он больше сожрёт у нас, чем за него заплатят!
Плюнул в очаг и, тяжело ступая, ушёл.
Протёк месяц, второй, потом третий. Наступила зима. а мальчик так и жил — на цепи, спасаясь от холода в куче соломы. Он, конечно, замёрз бы, если б подросший щенок не согревал его во время морозов. Он иногда притаскивал даже что-то брошенное ему из еды, и Альба с благодарностью гладил его ослепшую морду. Так дожили они до ещё одного чёрного дня. Разбойники вернулись однажды совсем без добычи и доедали уже последние сухари. И в день, когда они снова ушли на свою привычную жестокую охоту, Волк зарезал щенка. Просто поймал его, слепого, и в один мах рассёк горло. Потом подвесил за лапу, снял шкуру и, нарезав мяса, взялся варить.
— Эй, а ты хочешь? — смеясь, протягивал куски мальчику. — Голод прижмёт — и друга слопаешь!
Когда вернулись ушедшие, щенка никто не пожалел. Плащ лишь сказал:
— Как ему спать-то теперь? Ведь замёрзнет.
И мальчишке бросили четыре, сшитые в полог, овечьи шкуры. По ночам он, кутаясь в них, проводил рукой по шерсти и мысленно шептал сам себе: “княф!”
***
Прошла осень. Затем протащилась, проползла зима, и пришло новое лето.
То ли в шутку то ли всерьёз Плут, а за ним и остальная банда стали называть мальчика Волчонком.
—Волк же тебе теперь вроде отца. Целый год с тобой нянчится...
...Однажды разбойники вернулись с промысла с необыкновенной добычей. На лесной дороге им попалась карета. Теперь те, кто в ней ехал (из уцелевших), облепленные по пояс мокрой тиной, ступили на занятый развалинами островок. Их было трое: две молодые женщины и их старый слуга — эконом или дворецкий. Женщин Волчонок увидел лишь мельком — их сразу угнали в тот дворик, за стену, где стояло зимнее бревенчатое жилище. А слугу, обременённого тяжёлой связкой дров, Волк, сам нагруженный чужим дорожным имуществом, привёл к очагу. Несчастный старик-эконом в конце своей жизни был использован как вьючное животное, годное лишь на то, чтобы протащить по болотным невидимым тропам вязанку напиленных сучьев.
— Бросай! — скомандовал Волк, указав на пятачок между колодцем и очагом, и сам швырнул баул, сундучок и корзину.
Усталый слуга опустил вязанку на землю, положив её старательно, ровно, — с приобретённой за много лет привычкой к аккуратности и порядку, и не успел он выпрямиться и отереть с лица пот, как Волк выхватил нож и с силой вонзил его старику в бок. Альба вздрогнул. Звякнула цепь. А Волк, вытянув из пробитого тела лезвие, проговорил:
— Ты больше не нужен.
Затем развернулся и, торопливо вытирая о серую шкуру чужую кровь, поспешил в соседний двор, откуда вдруг послышался наполненный болью женский вскрик.
Слуга, прижав к боку ладонь, медленно сел, привалившись спиной к принесённым дровам. Между его вздрагивающих пальцев неторопливо сочилась кровь. Он посидел так минуту, потом повернул голову и посмотрел Волчонку в глаза. Наследник Груфа видел перед собой тихого смиренного человека, который с рождения был собственностью богатой дворянской семьи. Он отбыл жизнь в трудах и заботах — о своих господах, потом об их детях, а потом — о детях детей. Он служил им молчаливо и безупречно, не создав собственной семьи и не вырастив собственного потомства. Отбыл жизнь трудно и честно, и сейчас умирающее лицо его было наполнено странным покоем.
Им не нужно было разговаривать. Каждый видел и понимал, что происходит, и понимал так же, что и тот, кто напротив, тоже всё понимает — и умирающий тихий старик, и прикованный цепью подросток.
Вдруг старик отвернулся и, превозмогая слабость и боль, потянулся к принесённой Волком поклаже. Он дополз до баула, щёлкнул замками, раскрыл. На землю посыпались какие-то вещи, и среди них он дрожащей рукой отыскал кожаный круглый футляр. Снял крышку-цилиндрик и стал доставать содержимое. Моток толстых ниток, большие портняжные ножницы, кусок смолы в бумажной обёртке, кусок воска. И вот пальцы его наткнулись на какой-то предмет, который он торопливо сжал в окровавленном кулаке. Посидел, закрыв глаза, минуту-другую и, собравшись с силами, махнул этим кулаком в сторону Волчонка. В воздухе мелькнула узкая синеватая рыбка и упала на землю, немного не долетев. Мальчик вздрогнул, рассмотрев эту рыбку. Напильник! Новенький, с синеватой насечной поверхностью. Метнувшись к куче соломы, он вытащил из-под неё длинный жгут и, набросив его несколько раз, сумел подтянуть напильник к себе. Быстро спрятал оба бесценных предмета и посмотрел на слугу. Тот встретил его взгляд счастливой улыбкой, и Волчонок вымученно улыбнулся в ответ — впервые за весь страшный год.
Так, с улыбкой, слуга и умер, и мальчик, подняв тонкую руку, издалека его перекрестил.
***
Минула ночь — пьяная, дикая. Волчонок слышал, как там, за стеной, два женских голоса в крик молили о смерти. Их перекрывали рычанье и хохот, и ещё долго слышалась напеваемая Плутом строчка из песни: “В речке рыбка, в лесу ворон… В речке рыбка, в лесу ворон…” А к утру всё затихло.
Закончил к утру работу и мальчик: пользуясь шумом, он расточил тяжёлое большое кольцо, которым цепь крепилась к железному поясу. Теперь цепь легко было снять — стоило лишь повернуть кольцо разрезанным боком. Но пока Альба завёл этот разрез внутрь, за обруч, так, что снаружи кольцо смотрелось как целое.
Проснулись разбойники за полдень.
— Может, мы их утащим, когда вернемся с охоты? — протянул просяще один из злодеев, и Волчонок понял, о ком он: на земле — в проём было видно — лежали два женских тела. Обнажённые, с не по-живому вывернутыми руками. Ссадины, раны и чёрные пятна покрывали их жутким узором.
— Как же мы их так быстро прикончили? — проговорил с досадой Волк, поддевая носком ноги и переворачивая мёртвое тело.
— Как, как! — недовольно откликнулся Плащ. — Ты, когда перепьёшь — себя не помнишь!
— Так, может, не сегодня тащить? — тянул своё тот, недовольный. — Закостенеют как брёвна — тащить будет легче…
— Сейчас потащите! — прикрикнул на него Волк. — Скоро вонять начнут! В болото их, да унесите подальше! И старика не забудьте!
Мёртвые тела подняли на плечи, понесли. Прощально покачивались перед Альбой свисающие женские руки и волосы. Плут и Кожаный плащ подошли к очагу, подняли тело слуги.
— “Унесите подальше”! — с ненавистью проговорил, приглушая всё же голос, скривившийся Плащ. — Уж больно он командовать полюбил. Дотащим до первой же ямы!
— Да, и в общий сундук не даёт заглянуть! — поддакнул услужливо Плут. — Говорит — ключ потерял!
— Вот-вот, и сундук у него стал как свой! Выйдем к лесу — поговорим…
Островок опустел. Затихло вдали болотное чавканье под ногами осторожно идущих людей. Волк вошёл во дворик, зевнул, потянулся. Откинул крышку низкого погреба и, согнувшись, полез в чёрный проём. А когда вылез, — в руке у него был зажат длинный, с затейливой бородкой ключ. Бросив на Волчонка опасливый взгляд, он спрятал руку за спину и пошёл к деревянной избушке. Мальчик на слух определил, что Волк вынес оттуда что-то тяжёлое. Поставил на землю. Послышался характерный скрежет ключа в замке с тугими пружинами. И через минуту Волк стал приносить и развешивать на стенах — там, куда падало солнце, — богато отделанные одежды. Закончив эту работу, он завозился с костром. Огонь разжёг, а вот подкладывать было нечего.
— Жабьи дети! — прорычал со злостью. — Все дрова пожгли!
Подхватил тяжёлый топор, слазал ещё раз в погреб, вытащив оттуда заржавленный клювастый заступ, и утопал за стену. Там, где-то неподалёку, долго слышались удары и надсадное уханье. Потом Волк вернулся — уставший, в поту. Он бросил топор и заступ и снова ушёл. Послышались треск и сопение — и вот он показался в разломе стены. Упираясь, он волочил огромный, с отрубленными корнями, пень. Очевидно, сырой, и оттого очень тяжёлый. Дотащив пень до площадки перед очагом, Волк поднял топор и, в несколько взмахов отслоив две длинные щепки, бросил их в слабеющий костерок. После этого снял с себя волчью накидку, вскинул топор над головой — и взялся за пень в полную силу. Он бил раз за разом в одно место, и после каждого удара, — чтобы вытащить, — долго раскачивал завязший топор.
Прошло почти полчаса, а пень всё сопротивлялся. Волк лоснился от пота, лицо его раскраснелось. Взлетали и прыгали подвешенные на шее две памятные золотые монеты.
Но вот пень глухо крякнул, и его широкую, круглую, чуть косо спиленную верхушку пересекла трещина, длинная, тёмная, — на толщину увязшего в ней топора. Волк снова принялся раскачивать и вытягивать из её цепких объятий топор и в пределе собственных сил качался над пнём всем своим кряжистым телом, и тут случилось то, что всегда, в любом случае можно смело считать волей Судьбы.
В момент очередного наклона нитка с монетами зацепилась за край топорища, а когда Волк выпрямлялся, она натянулась — и лопнула. Монеты, негромко звякнув, упали точно в разверстую трещину. Волк выругался и завернул топор вверх топорищем, а потом наклонил ещё дальше от себя, так что лезвие топора вывернулось из тела пня и уставилось к небу.
Конечно, Волк видел, что обух топора сжат в самых краешках трещины, и стоит сделать одно лишь неосторожное движение — топор выскочит, и пень захлопнет свой волокнисто-витой сучковатый капкан. Видел, но справедливо считал, что будет достаточно осторожен. Он не видел другое. (Понятно, — был занят: всё глубже просовывал руку вниз, за своими монетами.) Волчонок же медленно встал, тихо снял с пояса распиленное кольцо и подошёл к Волку вплотную. Тот, приникнув лицом к поверхности пня, высматривал — далеко ли ещё пальцы от монет. Волчонок примерился и с силой ударил ногой в топорище. Словно из железной пружины, и с железной же силой вылетел из рассека топор, и пень стиснул засунутую в него руку мёртвой хваткой.
— Что ты!.. Дурак! — вскрикнул Волк, и вдруг замер, и лицо его окаменело.
Он понял, что ошибся в первый миг, приняв поступок мальчишки за неуклюжую попытку помощи. Он встретил недобрый взгляд серо-зелёных маленьких глаз и задохнулся. Сначала от яростного недоумения — “как это он без цепи?”, а потом — от неистовой злобы: “он нарочно меня…”
Правая рука его была схвачена неподъёмным капканом, и он сунул под шкуру левую. Вытащил нож и, неловко взмахнув — левой, до чего непривычно! — метнул нож в мальчишку.
Всё равно что мышонка ловить в высокой траве. Мальчик легко увернулся и взялся за дело. Он повёл себя очень странно. С серьёзным лицом, сдвинув брови, он поднял тяжёлый топор и, утащив его за край стены, бросил в болото. Туда же полетел и заступ.
— Убью! — прохрипел Волк. — Вот теперь точно убью.
Волчонок молча сел на свою солому, достал напильник и принялся открыто стачивать заклёпанную проволоку.
— Лучше помоги, — произнёс, понемногу приходя в себя, Волк. — Тогда пожалею. Достань топор, вбей клин в трещину!
Волчонок не отвечал. Он срезал заклёпанный край, напрягая ручонки, разъял лапы обруча. Встал, походил по островку. Принёс моток тонкой каболки, длинную палку, взял брошенный Волком нож и принялся эту палку строгать, делая конец её с одной стороны плоским.
— По-хорошему говорю — помоги! — Волк обнажил крупные жёлтые зубы. — Я-то вытерплю, пока наши придут. А бежать тебе отсюда некуда! Ты троп в болоте не знаешь! Придут — я тебя живьём, как поросёнка зажарю!
Волчонок закончил строгать, пристроил рукоятку ножа к плоскому концу палки и принялся туго приматывать её каболкой.
— Ты что же… Это… — захлебнулся от страшной догадки Волк. — Да я ведь тебя… Сейчас поймаю… и загрызу! Зуба-ми!!
Он, подхватив левой рукой пень снизу, оторвал его от земли и сделал короткий шаг по направлению к мальчику. Ткнул тяжкую ношу в землю, собрался — и ещё один шаг. Волчонок, затянув узелок, встал, поднял палку, развернул её ножом вперёд и с силой выбросил перед собой новоявленное копьё. Нож на дюйм вошёл точно в то место, где висели совсем недавно монеты. Волк не взревел, и не вскрикнул. Он с клёкотом захрипел и, взмахнув свободной левой рукой, попытался поймать привязанный нож. Взмахнул — и тут же с воплем качнулся назад: сдавленная рука взялась на излом. Волчонок невесомым, медленным шагом зашёл к пойманному зверю за спину и, пока тот, оберегая вспухшую руку, разворачивался, ткнул ножом ещё раз, в середину спины.
Страшный, безмолвный и медленный танец зашелестел в дальнем дворике старых развалин. Волк до конца осознал, что всё очень всерьёз, что смерть подошла к нему, полному жизни, вплотную, и уставила прямо в лицо свои всевидящие пустые глазницы. Он, напрягая все свои отпущенные природой незаурядные силы, работал. Сноровисто, истово, заставив вострепетать заленившееся сознание: определял вес и положение пня, высчитывал точность захвата, длину поворотов, шагов. Он знал, что ещё может спастись, — если только будет всё время разворачиваться к мальчишке лицом, чтобы выхватить у него эту проклятую палку с его собственным проклятым ножом. Наконец пришёл миг, когда он, изрезанный со всех сторон, до пят залитый кровью, понял, что пропасть разверзлась под ним и ничто, ничто его не удержит. Волк отчаянно застонал, обхватил пень и, собрав все — до последней капельки — силы, вскинул его на грудь. Затем короткими, вполуприсяд, шажками, побежал сквозь проём в стене во дворик с избушкой, и ещё дальше, к тропе, по которой недавно в очередной раз ушли в мир людей его товарищи-звери. Он уже не обращал внимания на безжалостные укусы преследующего его маленького шмеля. Он тянул к себе последний свой шанс к спасению: надежду на то, что в болото шмель не пойдёт.
Делая частые остановки — чтобы, подбросив, поднять повыше и прижать к груди неподъёмную тушу проклятого пня, он лез вперёд и вперёд, раздвигая животом коричневую болотную жижу, и надежда его не сбывалась: Волчонок упрямо шёл следом, то опираясь на древко копья, то вонзая его в спину хрипящего Волка.
— Деньги возьми! — ревел Волк. — Деньги возьми! Или хочешь, про отца расскажу?! Его отравил ваш родственник, новый наследник! Что за границу уехал! А тебя Беспалый украл, мой брат!.. Дочь у него есть, Малянка...
Миг развязки пришёл неожиданно для обоих. Пень перетянул обессиленного Волка — вбок и вперёд, и тот оступился. Подняв столб бурой воды, пень, сочно чмокнув, ушёл в яму, вниз, и за пару секунд утянул за собой и закушенную руку — так, что Волк омочил шёку, грудь и плечо.
— Дай мне нож! — дико закричал он, выворачивая шею к Альбе. — Дай нож! Я руку отрежу! Уто... ну!..
И ушёл, — совсем не так, как обычные жертвы болот, засасываемые снизу, от ног. Голова и плечи его были уже в глубине, а ноги болтались в воздухе, бешено взбрыкивая.
Волчонок постоял ещё минуту, глядя на неторопливо всплывающие пузыри, повернулся и пошёл, помогая копьём, на остров, назад.
Он постоял, перекладывая какие-то мысли в маленькой своей голове. Принёс из избушки две небольшие скамьи, разбил их о камень и бросил в очаг. Немного согревшись, подошёл к открытому сундуку. Блеск золота осветил жёлтым светом его задумчивое лицо. Кивнув самому себе, Альба принялся вынимать из сундука мешочки монет, золотую посуду, женские витые браслеты, связки перстней и табакерки — и всё это уносил через задний дворик и бросал в маслянистую болотную воду. Наконец, он поднял снизу длинную цепь из колец серебра и два массивных, свинченных из золота и серебра канделябра. Унёс и это в болото, но в пустом уже сундуке, на самом дне лежал ещё один какой-то предмет, узкий и длинный. Мальчик поднял его, размотал кокон из алой шёлковой ткани. Ткань пролилась под ноги, на землю, а в руках у него остался немного изогнутый, странного золотистого цвета, клинок.
Волчонок долго стоял и смотрел, поддаваясь незнакомому, очаровывающему притяжению, на длинную ребристую рукоять, на невиданную однобокую заточку, на выбитую змейку на лезвии. Потом он вернулся к костру, немного ещё посидел, протянув к огню смуглые тонкие руки. Встал, срезал с палки новым длинным клинком волчий нож, и выбросил этот нож — туда же, в болото, и притащил и швырнул вслед за ним цепь. После этого он подвязал к золотому мечу верёвку, повесил его на плечо, взял утратившую наконечник длинную палку — и отправился в путь.
Он вошел в болото и двинулся в сторону, противоположную той, откуда его привели и куда ушла в полдень дикая стая, уносящая тела мёртвых людей. Опираясь на палку, пошёл наугад, от кочки к кочке, в наступающий вечер и в уже недалёкую ночь, без воды и еды, взяв с собой только помощь Судьбы, жёлтый клинок и страшную недетскую память...
Он это видел и понимал, и, сжав своё маленькое упрямое сердце, готовился к самому худшему. Но, к его удивлению, ничего страшного не происходило. Шёл час за часом, а о нём как будто даже забыли. Все занимались своими привычными, как было видно, делами: уносили остатки вина в погреб, жарили впрок какое-то мясо, считали, позвякивая, монеты, спарывали с вынимаемых из дорожного баула одежд какие-то украшения. Плут, достав из колодца мутной воды, мыл посуду. Альба томился, слушая плеск, воображая живительную прохладу. Чаша с водой так и стояла на недоступном для него расстоянии. Щенок имел собственное корытце, так что он эту воду не трогал.
“Хорошо”, — сказал себе мальчик и взялся за медленное, незаметное дело: стал вытягивать из кучи соломы тонкие пряди и сплетать их в один длинный жгут.
Когда пришла ночь, мальчик, вытянув цепь на всю возможную длину и выставив ещё руку, забросил сложенный вдвое жгут за чашу с водой — и этой соломенной петлёй чашу к себе подтянул. И долго, растягивая неземное блаженство, пил. Маленькими глотками, каплю за каплей.
Выпил всё и в ночной темноте отполз так же на всю длину цепи, и легонько чашу отбросил — так, что она перевернулась. Утром всё было понятно: здесь постарался щенок.
Волк, ругаясь, наполнил чашу до края и, спросив у молча сидящего мальчик: “Будешь лаять? Не будешь?” — снова поставил воду, — в отдалении, на прежнее место. А из еды снова были лишь хлеб и солёная рыба. Но уже знакомым способом мальчик достал ночью воду, и Волк утром с изумлением и яростью встретил его несломленный взгляд. Вот теперь заглянуло в глаза к мальчику Лихо. Волк схватил свою тяжёлую, с острыми корешками сучков дубинку, — и у мальчика, в отличие от костлявого Плута, возможности убежать не было. После первого же удара он свалился на землю и ничего больше не чувствовал. Очнулся же оттого, что кто-то лил на него воду. Лица склонившихся над ним расплывались. Лишь спустя полчаса он смог разглядеть лежащего возле колодца Волка — связанного, в бессильной ярости грызущего землю. Больше во дворике никого не было. Из-за соседней ограды доносились громкие голоса: очевидно, там совещались. Вот голоса смолкли, и все, кто там был, вышли к колодцу.
— Значит — так, — решительно сказал Кожаный плащ, приблизившись к связанному главарю. — Ты можешь убить мальчишку, но сначала выложи нам пять тысяч гульденов, которые мы в таком случае за него не получим. И ещё два раза по сто золотых монет, которые ты проиграл на пари. Всем ясно, что мальчишка лаять не станет.
Волк, рванувшись туловищем из стороны в сторону, сел, привалился к колодцу. Сплюнул в очаг. Сказал, закрывая глаза:
— Ладно. Барчонка больше не трону. Ждите пять его тысяч. А двести монет — ещё рано. Уговор был — до тех пор, пока его не выкупят. Время есть.
Подошедшие переглянулись. Пошептались о чём-то. Потом Плащ сказал:
— Хорошо. Двести монет подождут. Но если мальчишка умрёт и ты не выплатишь за него его выкуп, — мы тебя утопим. Здесь же, в болоте.
— А если он сам умрёт?! Сам если сдохнет, — то что же, всё равно платить?! Если сам, то при чём здесь я?!
— А ты посмотри на него, — склонившись, сказал Кожаный плащ. — Вот он, — едва жив. И ты хочешь нас убедить, что ты ни при чём?
Волк молчал, тяжело, со свистом, дыша.
— Значит, так, — подытожил Плащ. — Или даёшь обещание, — или в воду.
— Ладно, — сверкнув белками глаз, выдавил Волк. — Если сдохнет — пять тысяч за мной. А двести монет — подождать, надо подождать. Я всё-таки найду у него слабое место…
Сердце мальчика ничем не отозвалось на его угрозу. Он лежал на соломе, запрокинув голову и выставив вверх острый маленький подбородок. Он не знал, что мучитель его по странной прихоти судьбы превратился в заботливого опекуна. Волк кормил его с ложечки, поил специально подогретой водой. На ночь устраивался спать рядом, на такой же куче соломы, и спал чутко: товарищам его сейчас было очень выгодно, чтобы Альба перестал дышать. Наследник Груфа не знал и того, что они тайно кинули жребий — кому из них под крылом ночной темноты осторожно его придушить, чтобы утром потребовать оговорённые пять тысяч. Но хрипящий от бессильной ярости Волк очень, очень старательно его сторожил.
Целую неделю мальчик не вставал на ноги. По ночам он почему-то обретал полную ясность сознания и смотрел больными глазами на яркие звёзды. Он медленно гладил щенка, который, тесно прижавшись, согревал его. Щенок чутко вскидывал лохматую маленькую башку, почувствовав на себе его слабую руку, и ронял своё негромкое “княф!”
А через неделю мальчик поправился так, что погулял, насколько позволяла ржавая цепь, поиграл со щенком, разложил для просушки под солнцем солому.
— Смотрите! — громко сказал Волк товарищам, направив на него палец. — Барчонок цел и здоров. Теперь если умрёт, — то моей вины нет. А двести монет — ещё рано…
Потянулись дни, похожие один на другой. Волк неизменно оставался в тайном болотном хозяйстве — из длинных подслушанных разговоров мальчик узнал, что там, в мире людей, он очень приметен, да и память о себе оставил недобрую. Ну а все остальные уходили время от времени на привычный разбойничий промысел. Возвращались по пояс мокрые, залепленные бурыми вязкими водорослями. Приносили еду, чьи-то вещи (одежда часто оказывалась попорчена бурыми пятнами крови). Обязательно — две или три вязанки круглых напиленных сучьев: дров на болоте достать было негде. Про мальчика как будто забыли, и он целыми днями играл со щенком.
Беда пришла, как приходит всегда, — нежданно. Волк, однажды, выпив вина, сидел на пне у очага и смотрел, как Альба и его четверолапый друг отнимают друг у друга какую-то палочку. Вдруг он вскинул густые лохматые брови, задумался на секунду, привстал и, сделав громадный прыжок, схватил щенка за загривок и придавил коленом к земле. Потом, взглянув на оторопевшего Альбу, сунул руку под шкуру и вытащил нож. Направив остриё лезвия к морде беспомощно скулящего пса, он выжидающе проговорил:
— Или ты сейчас будешь лаять, или я выколю ему глаза!
Мальчик быстро, останавливающим жестом, выбросил вперёд тонкую руку и торопливо проговорил:
— Нет! Не надо! Я буду лаять…
— Давай! И встань, как пёс, на четвереньки!
Мальчик плюхнулся на колени, упёрся ладонями в землю и четыре раза громко пролаял.
— Эй-эй-эй!! — Закричал что было силы торжествующий Волк. — Все сюда!
И, когда к маленькому пленнику подступили разбойники, он повторил:
— Давай!
Он снова пролаял.
— А? Видели?! Ну, чьё пари? Чьё?!
— Твоё, — сказал с досадой Плут. — Монета с меня. Ты выиграл.
— Чёрт тебя забери! — воскликнул и Плащ. — Твоё пари. Монета с меня.
— Ну что, гадёныш, — сказал, шалея от счастья, Волк Альбе. — Долго упрямился!
И вдруг двумя молниеносными прямыми ударами выколол щенку оба глаза. Щенок захлебнулся воем, вырвался из-под его колена и, утробно вскрикивая и роняя кровь, заметался по каменному квадрату. Он с маху впечатывался в стены то носом, то лбом, отлетал, хрипя, и, наконец, отчаянно воя, угодил в пролом и скрылся там, у болота, где мальчик ловил в своё время пиявок.
Встав на нетвёрдые ноги, он отошёл к соломе, сваленной у стены, сел, отвернулся и, прижавшись лицом к холодному камню, заплакал. Тихо, без всхлипов и дрожи. А Волк, востребовав выигранные две золотые монеты, получил их и, пробив в каждой по дырочке, надел обе на нитку, а нитку набросил на свою толстую шею. Он частенько теперь подходил к сидящему на цепи мальчишке и, дразня, вытягивал монеты из-под волчьей накидки и звенел ими, звенел, поднося к самому уху.
Мальчик молчал с этих пор, и неделя шла за неделей, а от него никто не слышал ни звука. Сидел на цепи, прижимал к себе ослепшего друга, гладил его, но даже ему не бросал тихонькое привычное “княф”. Однажды из разговора разбойников он узнал, что сидеть ему предстоит долго: муж племянницы Кристофера, фактический наследник имения Груф, уехал лечить какую-то хворь, — за границу.
— Беспалый сказал, — там мы его не достанем, — торопливо рассказывал вернувшийся из очередного похода взволнованный Плут. — Сказал — надо ждать, когда вернётся. Он стал богатым, а того, что узнают про сговор, — очень боится. Беспалый сказал — дело верное. Барчонка надо беречь.
Волк вышел во дворик, уставился на мальчика злыми глазами.
— Да он больше сожрёт у нас, чем за него заплатят!
Плюнул в очаг и, тяжело ступая, ушёл.
Протёк месяц, второй, потом третий. Наступила зима. а мальчик так и жил — на цепи, спасаясь от холода в куче соломы. Он, конечно, замёрз бы, если б подросший щенок не согревал его во время морозов. Он иногда притаскивал даже что-то брошенное ему из еды, и Альба с благодарностью гладил его ослепшую морду. Так дожили они до ещё одного чёрного дня. Разбойники вернулись однажды совсем без добычи и доедали уже последние сухари. И в день, когда они снова ушли на свою привычную жестокую охоту, Волк зарезал щенка. Просто поймал его, слепого, и в один мах рассёк горло. Потом подвесил за лапу, снял шкуру и, нарезав мяса, взялся варить.
— Эй, а ты хочешь? — смеясь, протягивал куски мальчику. — Голод прижмёт — и друга слопаешь!
Когда вернулись ушедшие, щенка никто не пожалел. Плащ лишь сказал:
— Как ему спать-то теперь? Ведь замёрзнет.
И мальчишке бросили четыре, сшитые в полог, овечьи шкуры. По ночам он, кутаясь в них, проводил рукой по шерсти и мысленно шептал сам себе: “княф!”
***
Прошла осень. Затем протащилась, проползла зима, и пришло новое лето.
То ли в шутку то ли всерьёз Плут, а за ним и остальная банда стали называть мальчика Волчонком.
—Волк же тебе теперь вроде отца. Целый год с тобой нянчится...
...Однажды разбойники вернулись с промысла с необыкновенной добычей. На лесной дороге им попалась карета. Теперь те, кто в ней ехал (из уцелевших), облепленные по пояс мокрой тиной, ступили на занятый развалинами островок. Их было трое: две молодые женщины и их старый слуга — эконом или дворецкий. Женщин Волчонок увидел лишь мельком — их сразу угнали в тот дворик, за стену, где стояло зимнее бревенчатое жилище. А слугу, обременённого тяжёлой связкой дров, Волк, сам нагруженный чужим дорожным имуществом, привёл к очагу. Несчастный старик-эконом в конце своей жизни был использован как вьючное животное, годное лишь на то, чтобы протащить по болотным невидимым тропам вязанку напиленных сучьев.
— Бросай! — скомандовал Волк, указав на пятачок между колодцем и очагом, и сам швырнул баул, сундучок и корзину.
Усталый слуга опустил вязанку на землю, положив её старательно, ровно, — с приобретённой за много лет привычкой к аккуратности и порядку, и не успел он выпрямиться и отереть с лица пот, как Волк выхватил нож и с силой вонзил его старику в бок. Альба вздрогнул. Звякнула цепь. А Волк, вытянув из пробитого тела лезвие, проговорил:
— Ты больше не нужен.
Затем развернулся и, торопливо вытирая о серую шкуру чужую кровь, поспешил в соседний двор, откуда вдруг послышался наполненный болью женский вскрик.
Слуга, прижав к боку ладонь, медленно сел, привалившись спиной к принесённым дровам. Между его вздрагивающих пальцев неторопливо сочилась кровь. Он посидел так минуту, потом повернул голову и посмотрел Волчонку в глаза. Наследник Груфа видел перед собой тихого смиренного человека, который с рождения был собственностью богатой дворянской семьи. Он отбыл жизнь в трудах и заботах — о своих господах, потом об их детях, а потом — о детях детей. Он служил им молчаливо и безупречно, не создав собственной семьи и не вырастив собственного потомства. Отбыл жизнь трудно и честно, и сейчас умирающее лицо его было наполнено странным покоем.
Им не нужно было разговаривать. Каждый видел и понимал, что происходит, и понимал так же, что и тот, кто напротив, тоже всё понимает — и умирающий тихий старик, и прикованный цепью подросток.
Вдруг старик отвернулся и, превозмогая слабость и боль, потянулся к принесённой Волком поклаже. Он дополз до баула, щёлкнул замками, раскрыл. На землю посыпались какие-то вещи, и среди них он дрожащей рукой отыскал кожаный круглый футляр. Снял крышку-цилиндрик и стал доставать содержимое. Моток толстых ниток, большие портняжные ножницы, кусок смолы в бумажной обёртке, кусок воска. И вот пальцы его наткнулись на какой-то предмет, который он торопливо сжал в окровавленном кулаке. Посидел, закрыв глаза, минуту-другую и, собравшись с силами, махнул этим кулаком в сторону Волчонка. В воздухе мелькнула узкая синеватая рыбка и упала на землю, немного не долетев. Мальчик вздрогнул, рассмотрев эту рыбку. Напильник! Новенький, с синеватой насечной поверхностью. Метнувшись к куче соломы, он вытащил из-под неё длинный жгут и, набросив его несколько раз, сумел подтянуть напильник к себе. Быстро спрятал оба бесценных предмета и посмотрел на слугу. Тот встретил его взгляд счастливой улыбкой, и Волчонок вымученно улыбнулся в ответ — впервые за весь страшный год.
Так, с улыбкой, слуга и умер, и мальчик, подняв тонкую руку, издалека его перекрестил.
***
Минула ночь — пьяная, дикая. Волчонок слышал, как там, за стеной, два женских голоса в крик молили о смерти. Их перекрывали рычанье и хохот, и ещё долго слышалась напеваемая Плутом строчка из песни: “В речке рыбка, в лесу ворон… В речке рыбка, в лесу ворон…” А к утру всё затихло.
Закончил к утру работу и мальчик: пользуясь шумом, он расточил тяжёлое большое кольцо, которым цепь крепилась к железному поясу. Теперь цепь легко было снять — стоило лишь повернуть кольцо разрезанным боком. Но пока Альба завёл этот разрез внутрь, за обруч, так, что снаружи кольцо смотрелось как целое.
Проснулись разбойники за полдень.
— Может, мы их утащим, когда вернемся с охоты? — протянул просяще один из злодеев, и Волчонок понял, о ком он: на земле — в проём было видно — лежали два женских тела. Обнажённые, с не по-живому вывернутыми руками. Ссадины, раны и чёрные пятна покрывали их жутким узором.
— Как же мы их так быстро прикончили? — проговорил с досадой Волк, поддевая носком ноги и переворачивая мёртвое тело.
— Как, как! — недовольно откликнулся Плащ. — Ты, когда перепьёшь — себя не помнишь!
— Так, может, не сегодня тащить? — тянул своё тот, недовольный. — Закостенеют как брёвна — тащить будет легче…
— Сейчас потащите! — прикрикнул на него Волк. — Скоро вонять начнут! В болото их, да унесите подальше! И старика не забудьте!
Мёртвые тела подняли на плечи, понесли. Прощально покачивались перед Альбой свисающие женские руки и волосы. Плут и Кожаный плащ подошли к очагу, подняли тело слуги.
— “Унесите подальше”! — с ненавистью проговорил, приглушая всё же голос, скривившийся Плащ. — Уж больно он командовать полюбил. Дотащим до первой же ямы!
— Да, и в общий сундук не даёт заглянуть! — поддакнул услужливо Плут. — Говорит — ключ потерял!
— Вот-вот, и сундук у него стал как свой! Выйдем к лесу — поговорим…
Островок опустел. Затихло вдали болотное чавканье под ногами осторожно идущих людей. Волк вошёл во дворик, зевнул, потянулся. Откинул крышку низкого погреба и, согнувшись, полез в чёрный проём. А когда вылез, — в руке у него был зажат длинный, с затейливой бородкой ключ. Бросив на Волчонка опасливый взгляд, он спрятал руку за спину и пошёл к деревянной избушке. Мальчик на слух определил, что Волк вынес оттуда что-то тяжёлое. Поставил на землю. Послышался характерный скрежет ключа в замке с тугими пружинами. И через минуту Волк стал приносить и развешивать на стенах — там, куда падало солнце, — богато отделанные одежды. Закончив эту работу, он завозился с костром. Огонь разжёг, а вот подкладывать было нечего.
— Жабьи дети! — прорычал со злостью. — Все дрова пожгли!
Подхватил тяжёлый топор, слазал ещё раз в погреб, вытащив оттуда заржавленный клювастый заступ, и утопал за стену. Там, где-то неподалёку, долго слышались удары и надсадное уханье. Потом Волк вернулся — уставший, в поту. Он бросил топор и заступ и снова ушёл. Послышались треск и сопение — и вот он показался в разломе стены. Упираясь, он волочил огромный, с отрубленными корнями, пень. Очевидно, сырой, и оттого очень тяжёлый. Дотащив пень до площадки перед очагом, Волк поднял топор и, в несколько взмахов отслоив две длинные щепки, бросил их в слабеющий костерок. После этого снял с себя волчью накидку, вскинул топор над головой — и взялся за пень в полную силу. Он бил раз за разом в одно место, и после каждого удара, — чтобы вытащить, — долго раскачивал завязший топор.
Прошло почти полчаса, а пень всё сопротивлялся. Волк лоснился от пота, лицо его раскраснелось. Взлетали и прыгали подвешенные на шее две памятные золотые монеты.
Но вот пень глухо крякнул, и его широкую, круглую, чуть косо спиленную верхушку пересекла трещина, длинная, тёмная, — на толщину увязшего в ней топора. Волк снова принялся раскачивать и вытягивать из её цепких объятий топор и в пределе собственных сил качался над пнём всем своим кряжистым телом, и тут случилось то, что всегда, в любом случае можно смело считать волей Судьбы.
В момент очередного наклона нитка с монетами зацепилась за край топорища, а когда Волк выпрямлялся, она натянулась — и лопнула. Монеты, негромко звякнув, упали точно в разверстую трещину. Волк выругался и завернул топор вверх топорищем, а потом наклонил ещё дальше от себя, так что лезвие топора вывернулось из тела пня и уставилось к небу.
Конечно, Волк видел, что обух топора сжат в самых краешках трещины, и стоит сделать одно лишь неосторожное движение — топор выскочит, и пень захлопнет свой волокнисто-витой сучковатый капкан. Видел, но справедливо считал, что будет достаточно осторожен. Он не видел другое. (Понятно, — был занят: всё глубже просовывал руку вниз, за своими монетами.) Волчонок же медленно встал, тихо снял с пояса распиленное кольцо и подошёл к Волку вплотную. Тот, приникнув лицом к поверхности пня, высматривал — далеко ли ещё пальцы от монет. Волчонок примерился и с силой ударил ногой в топорище. Словно из железной пружины, и с железной же силой вылетел из рассека топор, и пень стиснул засунутую в него руку мёртвой хваткой.
— Что ты!.. Дурак! — вскрикнул Волк, и вдруг замер, и лицо его окаменело.
Он понял, что ошибся в первый миг, приняв поступок мальчишки за неуклюжую попытку помощи. Он встретил недобрый взгляд серо-зелёных маленьких глаз и задохнулся. Сначала от яростного недоумения — “как это он без цепи?”, а потом — от неистовой злобы: “он нарочно меня…”
Правая рука его была схвачена неподъёмным капканом, и он сунул под шкуру левую. Вытащил нож и, неловко взмахнув — левой, до чего непривычно! — метнул нож в мальчишку.
Всё равно что мышонка ловить в высокой траве. Мальчик легко увернулся и взялся за дело. Он повёл себя очень странно. С серьёзным лицом, сдвинув брови, он поднял тяжёлый топор и, утащив его за край стены, бросил в болото. Туда же полетел и заступ.
— Убью! — прохрипел Волк. — Вот теперь точно убью.
Волчонок молча сел на свою солому, достал напильник и принялся открыто стачивать заклёпанную проволоку.
— Лучше помоги, — произнёс, понемногу приходя в себя, Волк. — Тогда пожалею. Достань топор, вбей клин в трещину!
Волчонок не отвечал. Он срезал заклёпанный край, напрягая ручонки, разъял лапы обруча. Встал, походил по островку. Принёс моток тонкой каболки, длинную палку, взял брошенный Волком нож и принялся эту палку строгать, делая конец её с одной стороны плоским.
— По-хорошему говорю — помоги! — Волк обнажил крупные жёлтые зубы. — Я-то вытерплю, пока наши придут. А бежать тебе отсюда некуда! Ты троп в болоте не знаешь! Придут — я тебя живьём, как поросёнка зажарю!
Волчонок закончил строгать, пристроил рукоятку ножа к плоскому концу палки и принялся туго приматывать её каболкой.
— Ты что же… Это… — захлебнулся от страшной догадки Волк. — Да я ведь тебя… Сейчас поймаю… и загрызу! Зуба-ми!!
Он, подхватив левой рукой пень снизу, оторвал его от земли и сделал короткий шаг по направлению к мальчику. Ткнул тяжкую ношу в землю, собрался — и ещё один шаг. Волчонок, затянув узелок, встал, поднял палку, развернул её ножом вперёд и с силой выбросил перед собой новоявленное копьё. Нож на дюйм вошёл точно в то место, где висели совсем недавно монеты. Волк не взревел, и не вскрикнул. Он с клёкотом захрипел и, взмахнув свободной левой рукой, попытался поймать привязанный нож. Взмахнул — и тут же с воплем качнулся назад: сдавленная рука взялась на излом. Волчонок невесомым, медленным шагом зашёл к пойманному зверю за спину и, пока тот, оберегая вспухшую руку, разворачивался, ткнул ножом ещё раз, в середину спины.
Страшный, безмолвный и медленный танец зашелестел в дальнем дворике старых развалин. Волк до конца осознал, что всё очень всерьёз, что смерть подошла к нему, полному жизни, вплотную, и уставила прямо в лицо свои всевидящие пустые глазницы. Он, напрягая все свои отпущенные природой незаурядные силы, работал. Сноровисто, истово, заставив вострепетать заленившееся сознание: определял вес и положение пня, высчитывал точность захвата, длину поворотов, шагов. Он знал, что ещё может спастись, — если только будет всё время разворачиваться к мальчишке лицом, чтобы выхватить у него эту проклятую палку с его собственным проклятым ножом. Наконец пришёл миг, когда он, изрезанный со всех сторон, до пят залитый кровью, понял, что пропасть разверзлась под ним и ничто, ничто его не удержит. Волк отчаянно застонал, обхватил пень и, собрав все — до последней капельки — силы, вскинул его на грудь. Затем короткими, вполуприсяд, шажками, побежал сквозь проём в стене во дворик с избушкой, и ещё дальше, к тропе, по которой недавно в очередной раз ушли в мир людей его товарищи-звери. Он уже не обращал внимания на безжалостные укусы преследующего его маленького шмеля. Он тянул к себе последний свой шанс к спасению: надежду на то, что в болото шмель не пойдёт.
Делая частые остановки — чтобы, подбросив, поднять повыше и прижать к груди неподъёмную тушу проклятого пня, он лез вперёд и вперёд, раздвигая животом коричневую болотную жижу, и надежда его не сбывалась: Волчонок упрямо шёл следом, то опираясь на древко копья, то вонзая его в спину хрипящего Волка.
— Деньги возьми! — ревел Волк. — Деньги возьми! Или хочешь, про отца расскажу?! Его отравил ваш родственник, новый наследник! Что за границу уехал! А тебя Беспалый украл, мой брат!.. Дочь у него есть, Малянка...
Миг развязки пришёл неожиданно для обоих. Пень перетянул обессиленного Волка — вбок и вперёд, и тот оступился. Подняв столб бурой воды, пень, сочно чмокнув, ушёл в яму, вниз, и за пару секунд утянул за собой и закушенную руку — так, что Волк омочил шёку, грудь и плечо.
— Дай мне нож! — дико закричал он, выворачивая шею к Альбе. — Дай нож! Я руку отрежу! Уто... ну!..
И ушёл, — совсем не так, как обычные жертвы болот, засасываемые снизу, от ног. Голова и плечи его были уже в глубине, а ноги болтались в воздухе, бешено взбрыкивая.
Волчонок постоял ещё минуту, глядя на неторопливо всплывающие пузыри, повернулся и пошёл, помогая копьём, на остров, назад.
Он постоял, перекладывая какие-то мысли в маленькой своей голове. Принёс из избушки две небольшие скамьи, разбил их о камень и бросил в очаг. Немного согревшись, подошёл к открытому сундуку. Блеск золота осветил жёлтым светом его задумчивое лицо. Кивнув самому себе, Альба принялся вынимать из сундука мешочки монет, золотую посуду, женские витые браслеты, связки перстней и табакерки — и всё это уносил через задний дворик и бросал в маслянистую болотную воду. Наконец, он поднял снизу длинную цепь из колец серебра и два массивных, свинченных из золота и серебра канделябра. Унёс и это в болото, но в пустом уже сундуке, на самом дне лежал ещё один какой-то предмет, узкий и длинный. Мальчик поднял его, размотал кокон из алой шёлковой ткани. Ткань пролилась под ноги, на землю, а в руках у него остался немного изогнутый, странного золотистого цвета, клинок.
Волчонок долго стоял и смотрел, поддаваясь незнакомому, очаровывающему притяжению, на длинную ребристую рукоять, на невиданную однобокую заточку, на выбитую змейку на лезвии. Потом он вернулся к костру, немного ещё посидел, протянув к огню смуглые тонкие руки. Встал, срезал с палки новым длинным клинком волчий нож, и выбросил этот нож — туда же, в болото, и притащил и швырнул вслед за ним цепь. После этого он подвязал к золотому мечу верёвку, повесил его на плечо, взял утратившую наконечник длинную палку — и отправился в путь.
Он вошел в болото и двинулся в сторону, противоположную той, откуда его привели и куда ушла в полдень дикая стая, уносящая тела мёртвых людей. Опираясь на палку, пошёл наугад, от кочки к кочке, в наступающий вечер и в уже недалёкую ночь, без воды и еды, взяв с собой только помощь Судьбы, жёлтый клинок и страшную недетскую память...