Дома.

---

Концерт Kamelot.



18 июня 21:00 Клуб "Точка".



Охохо.

Дождались всё таки.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Your heaven denies

Refused for all time

I am not guilty at all!

Музыка на рэндом, о да.

Полуночная депрессия в самом разгаре.

Hope turns to despair

There's no one in these paradise

The lust for light

I'm sure that it will fade

Элементарная потребность во взаимности.

Уже год как.

Почти год.

Holy and bright

He's a devil in disguise

Protector of the cross

Beware of the snake

Всё впереди.

И всё же.

Я оглядываюсь назад.

Глупо.

---

Пафосные фразы.

Пафосные выводы.

Про такую жизнь.

Я уже слышал это из твоих уст однажды.

По отношению ко мне.

Меняется просто цель - а выводы всё те же.

Дай мне сил возненавидеть тебя.

---

---

A force of light an angel

Sent through time to destroy

Avenging the dark ones

Descending angelic force



Heaven sent the hunter

Her mission to crucify

Slay the hellspawn

His offspring demonic force



Descending from heaven

The angel sworn to bring him down

The hunter the thunder

The wrath of heavens comin' down



She swore an oath, an allegiance

Armageddon is in sight

To be the thorn in the devils back

To make him weak, the final fight



Descending from heaven

The angel sworn to bring him down

The hunter the thunder

The wrath of heavens comin' down

---

Эх...

На b.net планируют провести грандиозный турнир, в честь решения глав.админа обновить сетку кланов на сегодняшний день. Понятное дело, что каждый клан заявится в своей номинации, но всё равно лаг будет страшный.

Проблема вот в чём - клан RDF, в котором я состою, тоже будет отстаивать своё законное шестое место рунета.

Турнирная таблица уже есть, и впринципе действительно серьёзных боёв будет не так много. И то их возьмут на себя клановые отцы, в том числе и кланмастер. Игрокам второго эшелона, вроде меня нужно будет держать уйму заявок от кланов поменьше и похуже.

Даты выпадают на конец июня-начало июля.

Обидно.

Такое месиво пропущу.

---

Есть ещё порох в пороховницах))

---

Съездил к Шайкиной.

Сдал учебник, но по Зивушке буду писать работу.



Купил велик.

Велик шикарный, но порвал о цепь любимые джинсы.



Диана пригласила на др.

Успеваю, но на последний час в лучшем случае.



И так весь день

Какое то противоречие, чесслово.



Фотоотчёт о моих подвигах здесь ждите к вечеру.

---

Волк и Волчонок ч.2

Волк и Волчонок ч.2

Он это видел и понимал, и, сжав своё маленькое упрямое сердце, готовился к самому худшему. Но, к его удивлению, ничего страшного не происходило. Шёл час за часом, а о нём как будто даже забыли. Все занимались своими привычными, как было видно, делами: уносили остатки вина в погреб, жарили впрок какое-то мясо, считали, позвякивая, монеты, спарывали с вынимаемых из дорожного баула одежд какие-то украшения. Плут, достав из колодца мутной воды, мыл посуду. Альба томился, слушая плеск, воображая живительную прохладу. Чаша с водой так и стояла на недоступном для него расстоянии. Щенок имел собственное корытце, так что он эту воду не трогал.



“Хорошо”, — сказал себе мальчик и взялся за медленное, незаметное дело: стал вытягивать из кучи соломы тонкие пряди и сплетать их в один длинный жгут.



Когда пришла ночь, мальчик, вытянув цепь на всю возможную длину и выставив ещё руку, забросил сложенный вдвое жгут за чашу с водой — и этой соломенной петлёй чашу к себе подтянул. И долго, растягивая неземное блаженство, пил. Маленькими глотками, каплю за каплей.



Выпил всё и в ночной темноте отполз так же на всю длину цепи, и легонько чашу отбросил — так, что она перевернулась. Утром всё было понятно: здесь постарался щенок.



Волк, ругаясь, наполнил чашу до края и, спросив у молча сидящего мальчик: “Будешь лаять? Не будешь?” — снова поставил воду, — в отдалении, на прежнее место. А из еды снова были лишь хлеб и солёная рыба. Но уже знакомым способом мальчик достал ночью воду, и Волк утром с изумлением и яростью встретил его несломленный взгляд. Вот теперь заглянуло в глаза к мальчику Лихо. Волк схватил свою тяжёлую, с острыми корешками сучков дубинку, — и у мальчика, в отличие от костлявого Плута, возможности убежать не было. После первого же удара он свалился на землю и ничего больше не чувствовал. Очнулся же оттого, что кто-то лил на него воду. Лица склонившихся над ним расплывались. Лишь спустя полчаса он смог разглядеть лежащего возле колодца Волка — связанного, в бессильной ярости грызущего землю. Больше во дворике никого не было. Из-за соседней ограды доносились громкие голоса: очевидно, там совещались. Вот голоса смолкли, и все, кто там был, вышли к колодцу.



— Значит — так, — решительно сказал Кожаный плащ, приблизившись к связанному главарю. — Ты можешь убить мальчишку, но сначала выложи нам пять тысяч гульденов, которые мы в таком случае за него не получим. И ещё два раза по сто золотых монет, которые ты проиграл на пари. Всем ясно, что мальчишка лаять не станет.



Волк, рванувшись туловищем из стороны в сторону, сел, привалился к колодцу. Сплюнул в очаг. Сказал, закрывая глаза:



— Ладно. Барчонка больше не трону. Ждите пять его тысяч. А двести монет — ещё рано. Уговор был — до тех пор, пока его не выкупят. Время есть.



Подошедшие переглянулись. Пошептались о чём-то. Потом Плащ сказал:



— Хорошо. Двести монет подождут. Но если мальчишка умрёт и ты не выплатишь за него его выкуп, — мы тебя утопим. Здесь же, в болоте.



— А если он сам умрёт?! Сам если сдохнет, — то что же, всё равно платить?! Если сам, то при чём здесь я?!



— А ты посмотри на него, — склонившись, сказал Кожаный плащ. — Вот он, — едва жив. И ты хочешь нас убедить, что ты ни при чём?



Волк молчал, тяжело, со свистом, дыша.



— Значит, так, — подытожил Плащ. — Или даёшь обещание, — или в воду.



— Ладно, — сверкнув белками глаз, выдавил Волк. — Если сдохнет — пять тысяч за мной. А двести монет — подождать, надо подождать. Я всё-таки найду у него слабое место…



Сердце мальчика ничем не отозвалось на его угрозу. Он лежал на соломе, запрокинув голову и выставив вверх острый маленький подбородок. Он не знал, что мучитель его по странной прихоти судьбы превратился в заботливого опекуна. Волк кормил его с ложечки, поил специально подогретой водой. На ночь устраивался спать рядом, на такой же куче соломы, и спал чутко: товарищам его сейчас было очень выгодно, чтобы Альба перестал дышать. Наследник Груфа не знал и того, что они тайно кинули жребий — кому из них под крылом ночной темноты осторожно его придушить, чтобы утром потребовать оговорённые пять тысяч. Но хрипящий от бессильной ярости Волк очень, очень старательно его сторожил.



Целую неделю мальчик не вставал на ноги. По ночам он почему-то обретал полную ясность сознания и смотрел больными глазами на яркие звёзды. Он медленно гладил щенка, который, тесно прижавшись, согревал его. Щенок чутко вскидывал лохматую маленькую башку, почувствовав на себе его слабую руку, и ронял своё негромкое “княф!”



А через неделю мальчик поправился так, что погулял, насколько позволяла ржавая цепь, поиграл со щенком, разложил для просушки под солнцем солому.



— Смотрите! — громко сказал Волк товарищам, направив на него палец. — Барчонок цел и здоров. Теперь если умрёт, — то моей вины нет. А двести монет — ещё рано…



Потянулись дни, похожие один на другой. Волк неизменно оставался в тайном болотном хозяйстве — из длинных подслушанных разговоров мальчик узнал, что там, в мире людей, он очень приметен, да и память о себе оставил недобрую. Ну а все остальные уходили время от времени на привычный разбойничий промысел. Возвращались по пояс мокрые, залепленные бурыми вязкими водорослями. Приносили еду, чьи-то вещи (одежда часто оказывалась попорчена бурыми пятнами крови). Обязательно — две или три вязанки круглых напиленных сучьев: дров на болоте достать было негде. Про мальчика как будто забыли, и он целыми днями играл со щенком.



Беда пришла, как приходит всегда, — нежданно. Волк, однажды, выпив вина, сидел на пне у очага и смотрел, как Альба и его четверолапый друг отнимают друг у друга какую-то палочку. Вдруг он вскинул густые лохматые брови, задумался на секунду, привстал и, сделав громадный прыжок, схватил щенка за загривок и придавил коленом к земле. Потом, взглянув на оторопевшего Альбу, сунул руку под шкуру и вытащил нож. Направив остриё лезвия к морде беспомощно скулящего пса, он выжидающе проговорил:



— Или ты сейчас будешь лаять, или я выколю ему глаза!



Мальчик быстро, останавливающим жестом, выбросил вперёд тонкую руку и торопливо проговорил:



— Нет! Не надо! Я буду лаять…



— Давай! И встань, как пёс, на четвереньки!



Мальчик плюхнулся на колени, упёрся ладонями в землю и четыре раза громко пролаял.



— Эй-эй-эй!! — Закричал что было силы торжествующий Волк. — Все сюда!



И, когда к маленькому пленнику подступили разбойники, он повторил:



— Давай!



Он снова пролаял.



— А? Видели?! Ну, чьё пари? Чьё?!



— Твоё, — сказал с досадой Плут. — Монета с меня. Ты выиграл.



— Чёрт тебя забери! — воскликнул и Плащ. — Твоё пари. Монета с меня.



— Ну что, гадёныш, — сказал, шалея от счастья, Волк Альбе. — Долго упрямился!



И вдруг двумя молниеносными прямыми ударами выколол щенку оба глаза. Щенок захлебнулся воем, вырвался из-под его колена и, утробно вскрикивая и роняя кровь, заметался по каменному квадрату. Он с маху впечатывался в стены то носом, то лбом, отлетал, хрипя, и, наконец, отчаянно воя, угодил в пролом и скрылся там, у болота, где мальчик ловил в своё время пиявок.



Встав на нетвёрдые ноги, он отошёл к соломе, сваленной у стены, сел, отвернулся и, прижавшись лицом к холодному камню, заплакал. Тихо, без всхлипов и дрожи. А Волк, востребовав выигранные две золотые монеты, получил их и, пробив в каждой по дырочке, надел обе на нитку, а нитку набросил на свою толстую шею. Он частенько теперь подходил к сидящему на цепи мальчишке и, дразня, вытягивал монеты из-под волчьей накидки и звенел ими, звенел, поднося к самому уху.



Мальчик молчал с этих пор, и неделя шла за неделей, а от него никто не слышал ни звука. Сидел на цепи, прижимал к себе ослепшего друга, гладил его, но даже ему не бросал тихонькое привычное “княф”. Однажды из разговора разбойников он узнал, что сидеть ему предстоит долго: муж племянницы Кристофера, фактический наследник имения Груф, уехал лечить какую-то хворь, — за границу.



— Беспалый сказал, — там мы его не достанем, — торопливо рассказывал вернувшийся из очередного похода взволнованный Плут. — Сказал — надо ждать, когда вернётся. Он стал богатым, а того, что узнают про сговор, — очень боится. Беспалый сказал — дело верное. Барчонка надо беречь.



Волк вышел во дворик, уставился на мальчика злыми глазами.



— Да он больше сожрёт у нас, чем за него заплатят!



Плюнул в очаг и, тяжело ступая, ушёл.



Протёк месяц, второй, потом третий. Наступила зима. а мальчик так и жил — на цепи, спасаясь от холода в куче соломы. Он, конечно, замёрз бы, если б подросший щенок не согревал его во время морозов. Он иногда притаскивал даже что-то брошенное ему из еды, и Альба с благодарностью гладил его ослепшую морду. Так дожили они до ещё одного чёрного дня. Разбойники вернулись однажды совсем без добычи и доедали уже последние сухари. И в день, когда они снова ушли на свою привычную жестокую охоту, Волк зарезал щенка. Просто поймал его, слепого, и в один мах рассёк горло. Потом подвесил за лапу, снял шкуру и, нарезав мяса, взялся варить.



— Эй, а ты хочешь? — смеясь, протягивал куски мальчику. — Голод прижмёт — и друга слопаешь!



Когда вернулись ушедшие, щенка никто не пожалел. Плащ лишь сказал:



— Как ему спать-то теперь? Ведь замёрзнет.



И мальчишке бросили четыре, сшитые в полог, овечьи шкуры. По ночам он, кутаясь в них, проводил рукой по шерсти и мысленно шептал сам себе: “княф!”



***



Прошла осень. Затем протащилась, проползла зима, и пришло новое лето.



То ли в шутку то ли всерьёз Плут, а за ним и остальная банда стали называть мальчика Волчонком.



—Волк же тебе теперь вроде отца. Целый год с тобой нянчится...



...Однажды разбойники вернулись с промысла с необыкновенной добычей. На лесной дороге им попалась карета. Теперь те, кто в ней ехал (из уцелевших), облепленные по пояс мокрой тиной, ступили на занятый развалинами островок. Их было трое: две молодые женщины и их старый слуга — эконом или дворецкий. Женщин Волчонок увидел лишь мельком — их сразу угнали в тот дворик, за стену, где стояло зимнее бревенчатое жилище. А слугу, обременённого тяжёлой связкой дров, Волк, сам нагруженный чужим дорожным имуществом, привёл к очагу. Несчастный старик-эконом в конце своей жизни был использован как вьючное животное, годное лишь на то, чтобы протащить по болотным невидимым тропам вязанку напиленных сучьев.



— Бросай! — скомандовал Волк, указав на пятачок между колодцем и очагом, и сам швырнул баул, сундучок и корзину.



Усталый слуга опустил вязанку на землю, положив её старательно, ровно, — с приобретённой за много лет привычкой к аккуратности и порядку, и не успел он выпрямиться и отереть с лица пот, как Волк выхватил нож и с силой вонзил его старику в бок. Альба вздрогнул. Звякнула цепь. А Волк, вытянув из пробитого тела лезвие, проговорил:



— Ты больше не нужен.



Затем развернулся и, торопливо вытирая о серую шкуру чужую кровь, поспешил в соседний двор, откуда вдруг послышался наполненный болью женский вскрик.



Слуга, прижав к боку ладонь, медленно сел, привалившись спиной к принесённым дровам. Между его вздрагивающих пальцев неторопливо сочилась кровь. Он посидел так минуту, потом повернул голову и посмотрел Волчонку в глаза. Наследник Груфа видел перед собой тихого смиренного человека, который с рождения был собственностью богатой дворянской семьи. Он отбыл жизнь в трудах и заботах — о своих господах, потом об их детях, а потом — о детях детей. Он служил им молчаливо и безупречно, не создав собственной семьи и не вырастив собственного потомства. Отбыл жизнь трудно и честно, и сейчас умирающее лицо его было наполнено странным покоем.



Им не нужно было разговаривать. Каждый видел и понимал, что происходит, и понимал так же, что и тот, кто напротив, тоже всё понимает — и умирающий тихий старик, и прикованный цепью подросток.



Вдруг старик отвернулся и, превозмогая слабость и боль, потянулся к принесённой Волком поклаже. Он дополз до баула, щёлкнул замками, раскрыл. На землю посыпались какие-то вещи, и среди них он дрожащей рукой отыскал кожаный круглый футляр. Снял крышку-цилиндрик и стал доставать содержимое. Моток толстых ниток, большие портняжные ножницы, кусок смолы в бумажной обёртке, кусок воска. И вот пальцы его наткнулись на какой-то предмет, который он торопливо сжал в окровавленном кулаке. Посидел, закрыв глаза, минуту-другую и, собравшись с силами, махнул этим кулаком в сторону Волчонка. В воздухе мелькнула узкая синеватая рыбка и упала на землю, немного не долетев. Мальчик вздрогнул, рассмотрев эту рыбку. Напильник! Новенький, с синеватой насечной поверхностью. Метнувшись к куче соломы, он вытащил из-под неё длинный жгут и, набросив его несколько раз, сумел подтянуть напильник к себе. Быстро спрятал оба бесценных предмета и посмотрел на слугу. Тот встретил его взгляд счастливой улыбкой, и Волчонок вымученно улыбнулся в ответ — впервые за весь страшный год.



Так, с улыбкой, слуга и умер, и мальчик, подняв тонкую руку, издалека его перекрестил.



***



Минула ночь — пьяная, дикая. Волчонок слышал, как там, за стеной, два женских голоса в крик молили о смерти. Их перекрывали рычанье и хохот, и ещё долго слышалась напеваемая Плутом строчка из песни: “В речке рыбка, в лесу ворон… В речке рыбка, в лесу ворон…” А к утру всё затихло.



Закончил к утру работу и мальчик: пользуясь шумом, он расточил тяжёлое большое кольцо, которым цепь крепилась к железному поясу. Теперь цепь легко было снять — стоило лишь повернуть кольцо разрезанным боком. Но пока Альба завёл этот разрез внутрь, за обруч, так, что снаружи кольцо смотрелось как целое.



Проснулись разбойники за полдень.



— Может, мы их утащим, когда вернемся с охоты? — протянул просяще один из злодеев, и Волчонок понял, о ком он: на земле — в проём было видно — лежали два женских тела. Обнажённые, с не по-живому вывернутыми руками. Ссадины, раны и чёрные пятна покрывали их жутким узором.



— Как же мы их так быстро прикончили? — проговорил с досадой Волк, поддевая носком ноги и переворачивая мёртвое тело.



— Как, как! — недовольно откликнулся Плащ. — Ты, когда перепьёшь — себя не помнишь!



— Так, может, не сегодня тащить? — тянул своё тот, недовольный. — Закостенеют как брёвна — тащить будет легче…



— Сейчас потащите! — прикрикнул на него Волк. — Скоро вонять начнут! В болото их, да унесите подальше! И старика не забудьте!



Мёртвые тела подняли на плечи, понесли. Прощально покачивались перед Альбой свисающие женские руки и волосы. Плут и Кожаный плащ подошли к очагу, подняли тело слуги.



— “Унесите подальше”! — с ненавистью проговорил, приглушая всё же голос, скривившийся Плащ. — Уж больно он командовать полюбил. Дотащим до первой же ямы!



— Да, и в общий сундук не даёт заглянуть! — поддакнул услужливо Плут. — Говорит — ключ потерял!



— Вот-вот, и сундук у него стал как свой! Выйдем к лесу — поговорим…



Островок опустел. Затихло вдали болотное чавканье под ногами осторожно идущих людей. Волк вошёл во дворик, зевнул, потянулся. Откинул крышку низкого погреба и, согнувшись, полез в чёрный проём. А когда вылез, — в руке у него был зажат длинный, с затейливой бородкой ключ. Бросив на Волчонка опасливый взгляд, он спрятал руку за спину и пошёл к деревянной избушке. Мальчик на слух определил, что Волк вынес оттуда что-то тяжёлое. Поставил на землю. Послышался характерный скрежет ключа в замке с тугими пружинами. И через минуту Волк стал приносить и развешивать на стенах — там, куда падало солнце, — богато отделанные одежды. Закончив эту работу, он завозился с костром. Огонь разжёг, а вот подкладывать было нечего.



— Жабьи дети! — прорычал со злостью. — Все дрова пожгли!



Подхватил тяжёлый топор, слазал ещё раз в погреб, вытащив оттуда заржавленный клювастый заступ, и утопал за стену. Там, где-то неподалёку, долго слышались удары и надсадное уханье. Потом Волк вернулся — уставший, в поту. Он бросил топор и заступ и снова ушёл. Послышались треск и сопение — и вот он показался в разломе стены. Упираясь, он волочил огромный, с отрубленными корнями, пень. Очевидно, сырой, и оттого очень тяжёлый. Дотащив пень до площадки перед очагом, Волк поднял топор и, в несколько взмахов отслоив две длинные щепки, бросил их в слабеющий костерок. После этого снял с себя волчью накидку, вскинул топор над головой — и взялся за пень в полную силу. Он бил раз за разом в одно место, и после каждого удара, — чтобы вытащить, — долго раскачивал завязший топор.



Прошло почти полчаса, а пень всё сопротивлялся. Волк лоснился от пота, лицо его раскраснелось. Взлетали и прыгали подвешенные на шее две памятные золотые монеты.



Но вот пень глухо крякнул, и его широкую, круглую, чуть косо спиленную верхушку пересекла трещина, длинная, тёмная, — на толщину увязшего в ней топора. Волк снова принялся раскачивать и вытягивать из её цепких объятий топор и в пределе собственных сил качался над пнём всем своим кряжистым телом, и тут случилось то, что всегда, в любом случае можно смело считать волей Судьбы.



В момент очередного наклона нитка с монетами зацепилась за край топорища, а когда Волк выпрямлялся, она натянулась — и лопнула. Монеты, негромко звякнув, упали точно в разверстую трещину. Волк выругался и завернул топор вверх топорищем, а потом наклонил ещё дальше от себя, так что лезвие топора вывернулось из тела пня и уставилось к небу.



Конечно, Волк видел, что обух топора сжат в самых краешках трещины, и стоит сделать одно лишь неосторожное движение — топор выскочит, и пень захлопнет свой волокнисто-витой сучковатый капкан. Видел, но справедливо считал, что будет достаточно осторожен. Он не видел другое. (Понятно, — был занят: всё глубже просовывал руку вниз, за своими монетами.) Волчонок же медленно встал, тихо снял с пояса распиленное кольцо и подошёл к Волку вплотную. Тот, приникнув лицом к поверхности пня, высматривал — далеко ли ещё пальцы от монет. Волчонок примерился и с силой ударил ногой в топорище. Словно из железной пружины, и с железной же силой вылетел из рассека топор, и пень стиснул засунутую в него руку мёртвой хваткой.



— Что ты!.. Дурак! — вскрикнул Волк, и вдруг замер, и лицо его окаменело.



Он понял, что ошибся в первый миг, приняв поступок мальчишки за неуклюжую попытку помощи. Он встретил недобрый взгляд серо-зелёных маленьких глаз и задохнулся. Сначала от яростного недоумения — “как это он без цепи?”, а потом — от неистовой злобы: “он нарочно меня…”



Правая рука его была схвачена неподъёмным капканом, и он сунул под шкуру левую. Вытащил нож и, неловко взмахнув — левой, до чего непривычно! — метнул нож в мальчишку.



Всё равно что мышонка ловить в высокой траве. Мальчик легко увернулся и взялся за дело. Он повёл себя очень странно. С серьёзным лицом, сдвинув брови, он поднял тяжёлый топор и, утащив его за край стены, бросил в болото. Туда же полетел и заступ.



— Убью! — прохрипел Волк. — Вот теперь точно убью.



Волчонок молча сел на свою солому, достал напильник и принялся открыто стачивать заклёпанную проволоку.



— Лучше помоги, — произнёс, понемногу приходя в себя, Волк. — Тогда пожалею. Достань топор, вбей клин в трещину!



Волчонок не отвечал. Он срезал заклёпанный край, напрягая ручонки, разъял лапы обруча. Встал, походил по островку. Принёс моток тонкой каболки, длинную палку, взял брошенный Волком нож и принялся эту палку строгать, делая конец её с одной стороны плоским.



— По-хорошему говорю — помоги! — Волк обнажил крупные жёлтые зубы. — Я-то вытерплю, пока наши придут. А бежать тебе отсюда некуда! Ты троп в болоте не знаешь! Придут — я тебя живьём, как поросёнка зажарю!



Волчонок закончил строгать, пристроил рукоятку ножа к плоскому концу палки и принялся туго приматывать её каболкой.



— Ты что же… Это… — захлебнулся от страшной догадки Волк. — Да я ведь тебя… Сейчас поймаю… и загрызу! Зуба-ми!!



Он, подхватив левой рукой пень снизу, оторвал его от земли и сделал короткий шаг по направлению к мальчику. Ткнул тяжкую ношу в землю, собрался — и ещё один шаг. Волчонок, затянув узелок, встал, поднял палку, развернул её ножом вперёд и с силой выбросил перед собой новоявленное копьё. Нож на дюйм вошёл точно в то место, где висели совсем недавно монеты. Волк не взревел, и не вскрикнул. Он с клёкотом захрипел и, взмахнув свободной левой рукой, попытался поймать привязанный нож. Взмахнул — и тут же с воплем качнулся назад: сдавленная рука взялась на излом. Волчонок невесомым, медленным шагом зашёл к пойманному зверю за спину и, пока тот, оберегая вспухшую руку, разворачивался, ткнул ножом ещё раз, в середину спины.



Страшный, безмолвный и медленный танец зашелестел в дальнем дворике старых развалин. Волк до конца осознал, что всё очень всерьёз, что смерть подошла к нему, полному жизни, вплотную, и уставила прямо в лицо свои всевидящие пустые глазницы. Он, напрягая все свои отпущенные природой незаурядные силы, работал. Сноровисто, истово, заставив вострепетать заленившееся сознание: определял вес и положение пня, высчитывал точность захвата, длину поворотов, шагов. Он знал, что ещё может спастись, — если только будет всё время разворачиваться к мальчишке лицом, чтобы выхватить у него эту проклятую палку с его собственным проклятым ножом. Наконец пришёл миг, когда он, изрезанный со всех сторон, до пят залитый кровью, понял, что пропасть разверзлась под ним и ничто, ничто его не удержит. Волк отчаянно застонал, обхватил пень и, собрав все — до последней капельки — силы, вскинул его на грудь. Затем короткими, вполуприсяд, шажками, побежал сквозь проём в стене во дворик с избушкой, и ещё дальше, к тропе, по которой недавно в очередной раз ушли в мир людей его товарищи-звери. Он уже не обращал внимания на безжалостные укусы преследующего его маленького шмеля. Он тянул к себе последний свой шанс к спасению: надежду на то, что в болото шмель не пойдёт.



Делая частые остановки — чтобы, подбросив, поднять повыше и прижать к груди неподъёмную тушу проклятого пня, он лез вперёд и вперёд, раздвигая животом коричневую болотную жижу, и надежда его не сбывалась: Волчонок упрямо шёл следом, то опираясь на древко копья, то вонзая его в спину хрипящего Волка.



— Деньги возьми! — ревел Волк. — Деньги возьми! Или хочешь, про отца расскажу?! Его отравил ваш родственник, новый наследник! Что за границу уехал! А тебя Беспалый украл, мой брат!.. Дочь у него есть, Малянка...



Миг развязки пришёл неожиданно для обоих. Пень перетянул обессиленного Волка — вбок и вперёд, и тот оступился. Подняв столб бурой воды, пень, сочно чмокнув, ушёл в яму, вниз, и за пару секунд утянул за собой и закушенную руку — так, что Волк омочил шёку, грудь и плечо.



— Дай мне нож! — дико закричал он, выворачивая шею к Альбе. — Дай нож! Я руку отрежу! Уто... ну!..



И ушёл, — совсем не так, как обычные жертвы болот, засасываемые снизу, от ног. Голова и плечи его были уже в глубине, а ноги болтались в воздухе, бешено взбрыкивая.



Волчонок постоял ещё минуту, глядя на неторопливо всплывающие пузыри, повернулся и пошёл, помогая копьём, на остров, назад.



Он постоял, перекладывая какие-то мысли в маленькой своей голове. Принёс из избушки две небольшие скамьи, разбил их о камень и бросил в очаг. Немного согревшись, подошёл к открытому сундуку. Блеск золота осветил жёлтым светом его задумчивое лицо. Кивнув самому себе, Альба принялся вынимать из сундука мешочки монет, золотую посуду, женские витые браслеты, связки перстней и табакерки — и всё это уносил через задний дворик и бросал в маслянистую болотную воду. Наконец, он поднял снизу длинную цепь из колец серебра и два массивных, свинченных из золота и серебра канделябра. Унёс и это в болото, но в пустом уже сундуке, на самом дне лежал ещё один какой-то предмет, узкий и длинный. Мальчик поднял его, размотал кокон из алой шёлковой ткани. Ткань пролилась под ноги, на землю, а в руках у него остался немного изогнутый, странного золотистого цвета, клинок.



Волчонок долго стоял и смотрел, поддаваясь незнакомому, очаровывающему притяжению, на длинную ребристую рукоять, на невиданную однобокую заточку, на выбитую змейку на лезвии. Потом он вернулся к костру, немного ещё посидел, протянув к огню смуглые тонкие руки. Встал, срезал с палки новым длинным клинком волчий нож, и выбросил этот нож — туда же, в болото, и притащил и швырнул вслед за ним цепь. После этого он подвязал к золотому мечу верёвку, повесил его на плечо, взял утратившую наконечник длинную палку — и отправился в путь.



Он вошел в болото и двинулся в сторону, противоположную той, откуда его привели и куда ушла в полдень дикая стая, уносящая тела мёртвых людей. Опираясь на палку, пошёл наугад, от кочки к кочке, в наступающий вечер и в уже недалёкую ночь, без воды и еды, взяв с собой только помощь Судьбы, жёлтый клинок и страшную недетскую память...

---

Волк и Волчонок ч.1

Пролог

Пролог:

Ровно в полночь в пригород въехал таинственный всадник. Имеется достаточно оснований для того, чтобы назвать его таинственным. Дело даже не в том, что одинокий наездник предпринял своё путешествие в весьма неурочное время — глубокой ночью, когда все добрые люди спят после дневных работ и вечернего отдыха и когда в лесах, на полях и дорогах могут встретиться только разбойник, не нашедший покоя мертвец или волк. Было во всаднике ещё кое-что по-настоящему странное. Некий секрет. И состоял секрет в том, что всадник был не один. На лошади, плотно прижавшись друг к другу, сидели два человека. Они накрылись длинным широким плащом, и так ловко, что любой взглянувший со стороны мог поклясться, что по залитой лунным светом дороге на сонной медлительной лошади едет один человек. Даже шляпа у них была одна — на том, кто сидел впереди. Второй же прятал голову у него за плечом.



Лошадь, медленно цокая, вошла в сонный пригород (всадник в шляпе бросил небрежно монету шатающемуся в полусне в своей будке караульному), повернула, повинуясь вздрогнувшей тонкой уздечке, в один из проулков. Потом повернула ещё раз. И вот, когда проезжали мимо одного из домов, тёмного, без малейшего блеска свечи в окнах, а потому совершенно неотличимого от соседних, таких же сонных и тёмных, человек под плащом, тот, что без шляпы, зашевелился, перебросил ногу и осторожно спрыгнул на землю. А лошадь, не сбив ноги, также мерно процокала дальше.



Всадник в плаще, вмиг “похудевший”, ехал, как будто ничего не случилось. Даже не повернул головы с нахлобученной на неё шляпой. Впрочем, шляпу он всё-таки приподнял — когда ему повстречался фонарщик. Вдоль главной улицы, рассекавшей город насквозь и уходившей дальше, в бескрайнее ночное пространство, через каждые семьдесят ярдов стояли невысокие фонарные столбы, на которых горели масляные светильники. От одного столба к другому, пристроив на плече узкую лёгкую лестницу, переходил фонарщик, который поправлял фитили, чистил стеклянные колпаки и подливал в горелки конопляное масло. Всадник поравнялся с ним и приподнял в знак приветствия шляпу. Фонарщик опустил к ногам деревянный цилиндр-колодочку с маслом, снял с плеча лестницу и поклонился. В полусонной его голове не появилось недоумения — кто это так безмятежно путешествует в столь неурочное время. В ней осталась лишь только приятная благодарность, что проезжающий господин поприветствовал его, незнакомого. Видно, хороший человек этот всадник.



А всадник так и уехал сквозь противоположный пригород в ночь, лишившись ещё одной медной монетки и не проявив себя больше ничем для нас интересным. А вот с тем, кого он незаметно оставил у тёмного дома, — дело другое.



Оставшийся без плаща и без шляпы таинственный человек перелез через невысокую изгородь и, пройдя по двору, очутился у двери. Он даже не постучал в неё, нет. Дверь, как только он встал на крыльцо, отворилась сама, как будто странного гостя здесь с нетерпением ждали. Он шагнул в её чёрный проём, и дверь, даже не скрипнув, затворилась за его спиной. Неслышно скользнула в своём плоском гнезде хорошо смазанная задвижка. Руку пришедшего нашла в темноте чья-то маленькая рука, и он послушно пошёл, влекомый ею, в глубь коридора. Шёл неуверенно, раскрыв до предела глаза, но всё равно ничего перед собой не различая. Они прошли коридор и стали спускаться вниз по ступеням. Пришли наконец в погреб, или подвал. Судя по гулкому звуку шагов, помещение довольно просторное.



— Он один? — спросил из темноты кто-то грубо, неласково.



— Один, — детским голоском ответил тот, кто привёл странного гостя.



Тогда послышался скрип находящейся в отдалении дверцы и оттуда поплыли, качаясь, четыре горящие свечи в медном рогатом подсвечнике. Подсвечник поставили на обозначившийся в центре помещения стол, и ещё кто-то шёл со свечой, и он унёс эту свечу к стене и там с ней присел — и вдруг вспыхнул и стал разгораться огонь во встроенном в стену камине. Теперь в подвале было светло, и гость не спеша осмотрелся.



Обладателем маленьких рук и детского голоса был не ребёнок, а довольно красивая девушка в тёмном, с белыми розами платье. Взгляд у неё был острый, внимательный. Легко и быстро ступая, она прошла к столу и присела. У противоположного края стола стояли два человека. Широкоплечий, но невысокого роста, с недобрым лицом бородач и худой долговязый юнец с тёмными пятнами заживших фурункулов на длинной, с выпирающим кадыком шее. Пятна он, впрочем, не очень успешно, прятал под шейным, сомнительной свежести, полотняным платком. Юнец поклонился, и гость ему поклонился в ответ, а вот бородач даже не кивнул, а просто шагнул и сел. Стул скрипнул под ним. Явно задетый этой невежливостью, гость демонстративно поклонился ему отдельно, но и тогда медведеобразный невежа лишь махнул в воздухе оголённой по локоть тяжёлой рукой. В свете свечей мелькнула на стене тень от этой руки, громадная, с крючковатыми пальцами. Указательный палец на ней был наполовину короче, чем это положено от природы.



— Налей ему! — сказал девушке бородач и ткнул укороченным пальцем сначала в направлении стоявшего на столе большого кувшина, потом в сторону недовольно посмотревшего на него гостя.



Гость перевёл взгляд на юнца, и тот ужимкой дал понять — “ничего не поделаешь, он вот такой”. После этого оба присели. Девушка взяла один из медных стаканов, стоящих вверх донцами, перевернула его, налила из кувшина вина. Но гость решительно произнёс:



— Я выпью только после того, как закончится обсуждение дела.



На что бородач выставил над краем стола растопыренную пятерню, и точно в раскрытую эту ладонь девушка отправила наполненный стакан, запустив его по коричневой, в тёмных пятнах, давно не скоблённой столешнице.



— А я выпью сейчас, — заявил схвативший стакан бородач и, запрокинув голову, выпил.



Потом он ловко отправил стакан через весь стол обратно, сдвинул нависшие над глазами густые мохнатые брови и грозно продолжил:



— Ты, герр покупатель, не жди от меня церемоний. Я не бюргер, чтобы раскланиваться. Я компракчикос. Так что давай без манер. Ты заказываешь мне работу, я её выполняю. Кого для тебя нужно украсть? Мальчика или девочку? Красавца или уродку? Подробности важны. От них зависит цена.



Покупатель откинулся на спинку стула, сложил на груди руки и заговорил, нервно постукивая под столом носком башмака:



— Меня интересует конкретный ребёнок…



— Это удваивает цену, — перебил его компракчикос, снова вытянув перед собой обрубленный палец.



— Да я понимаю, — скривился с досадой его собеседник. — Сложная работа всегда стоит дороже. Но это ещё не вся сложность. Мне нужен сын весьма заметного человека.



Он замолчал в нерешительности и ещё сильней застучал башмаком, а компракчикос и девушка обменялись быстрыми взглядами: “заманчивая предстоит сделка!”



— Ну и кто же этот заметный человек? — включился в разговор тонкошеий юнец.



Покупатель наклонился вперёд и, понизив голос (как будто их кто-то мог здесь подслушать!), проговорил:



— Марцел Альба…



— Ого! — выкрикнул бородач, не сдержавшись. — Украсть сына этого богача, хозяина Груфского замка! Это будет очень, очень дорого стоить…



— И ещё, — торопливо сказал гнусный гость, совершенно не обратив внимания на последнюю фразу. — Не украсть. А убить. Но убить так, чтобы никто об этом не догадался. Всё продумано. Возле замка протекает река. Мальчишку нужно в ней утопить. А на берегу оставить его одежду. Как будто сам утонул, от несчастной судьбы. Ему десять лет, он смышлёный и шустрый. Часто меняет одежду на простонародную, бедную, и убегает из замка к крестьянским детям. Так вот нужно, чтобы на берегу осталась не временная его грубая одежонка, а настоящая, дорогая. Исходя из этого и определите, пожалуйста, цену.



Он снова откинулся назад, достал из рукава белый тонкий платок, вытер нервной рукой шею и лоб.



Над столом повисло молчание. Юнец наклонился к компракчикосу, выслушал его взволнованный шёпот, кивнул, подошёл к девушке, пошептался и с ней. Потом — обратно, и снова к девушке, и так несколько раз. Гость в это время сидел, уставив взгляд вверх, в потолок, демонстрируя безразличие. Наконец бородач откашлялся (гость мгновенно впился взглядом в его неровно облитое свечным светом лицо) и проговорил:



— Мы возьмёмся. — И, сделав паузу, с почти неуловимой дрожью в голосе, сообщил самое важное: — Четыреста гульденов!



И теперь уже сам впился взглядом гостю в лицо. Тот, однако, совсем не ужаснулся величине суммы. Он медленно приподнял над столом правую руку, развернув кисть вертикально, и вопросительно посмотрел на компракчикоса. Тот медленно, весомо кивнул. Тогда оба встали, подошли друг к другу и соединили руки в пожатии — холёную, белую, пахнущую духами, выглядывающую из голландского кружевного манжета, и корявую, грубую, с отрубленным пальцем, обнажённую до локтя закатанным рукавом. Потом разошлись к своим стульям.



— Хорошее дельце, Беспалый! — весело воскликнула девушка.



— Не радуйся раньше поры, Малянка! Его ещё сделать надо, — остудил её компракчикос, но было видно, что сам-то он тоже нескрываемо рад.



— Однако, Беспалый, у нас же есть правило… — снова влез в разговор юнец.



— Да-да, — подхватил компракчикос, обращаясь к снова доставшему свой платок гостю.



— Помню, — махнул тот рукой с платком, — помню.



Вытер пот, засунул платок в манжет рукава, расстегнул пуговицы на груди. Принялся вынимать и бросать на стол тяжёлые кожаные мешочки. Вслух считал:



— Один. Два. Три. Четыре.



И затем застегнулся, но так неловко, что опытным глазам присутствующих стало понятно: четвёртый кошель у него — не последний. Хотя и удивляться тут не приходилось. Правило ему было известно: деньги — вперёд. Так что брать с собой нужно было с запасом.



— Ну а теперь выпьешь? — громко спросил Беспалый, приготавливая снова свою пятерню для поимки следующего стакана. — И добавил: — Теперь можешь не думать ни о чём. Мы ещё никогда никого не подводили.



— Это известно, — откликнулся заказчик. — Рекомендации у вас самые превосходные.



И потянулся к кувшину — сам, поскольку девушка и юнец были заняты: развязав шнуры у мешочков, они высыпали монеты на стол и, звеня, пересчитывали.



Прошло какое-то время. Давно опустел первый кувшин и затем — принесённый второй. Исчезли куда-то юнец и Беспалый. Малянка и гость сидели, обнявшись, пели какую-то песенку.



— Утро уже, — сказала Малянка, когда песенка кончилась. — Теперь только следующей ночью пойдёшь за ворота. Там тебя подберут. Тот же всадник. Ты слышишь меня? Понимаешь? А пока — ляжешь спать.



— Спать? — пьяным голосом спрашивал раскрасневшийся гость. — А ты ляжешь вместе со мной? Мне одному непривы-ычно…



— Там видно будет, — обещающе говорила девица, помогая отяжелевшему заказчику встать. — Ты мне расскажи-ка сначала про этого Кристофера Альбу. Говорят, он очень богат?..



Через час, в комнате наверху, она торопливо рассказывала:



— У Альбы только один сын. Он же — единственный его богатству наследник. Не считая племянницы, на которой недавно женился наш гость. Когда мальчик умрёт, его отца тотчас отравят, в свите уже есть подкупленный человек. Отец как будто не перенесёт смерти сына. И тогда всё, чем он владеет, перейдёт к племяннице, а значит, к её мужу. Вот как ловко придумано.



— Так выходит, что в нашем подвальчике спит будущий владелец Груфского замка? — восторженно хохотнул в свою бороду, блеснув глазом, Беспалый.



В волнении и азарте он принялся топать по комнате, бормоча что-то под нос. Потом повернулся к юнцу:



— Пойдёшь на болото. Скажешь брату — пусть мальчишку не топит. Одежду оставить, да, а самого — увезти надо. И спрятать. Когда наш заказчик станет Груфским наследником, мы ему мальчика и покажем! Тогда эти четыреста гульденов мы в окно выбросим. Малянке на пуговицы отдадим. Поезжай на болото, не медли!



Юнец, скривив губы в довольной улыбочке, вышел.



— Молодец! — повернулся Беспалый к девушке.



— О, я знаю, — лукаво улыбнулась она. И, подняв пальчик вверх, строго добавила: — Но ты уж про пуговицы не забудь.





***





Владелец замка Груф рыцарь Марцел Альба был весьма скромным и непритязательным человеком. Хотя если принять во внимание знатность его фамилии и военные рыцарские заслуги, то он должен был быть похожим на всех вельмож, волей судеб достигших подобных высот, а именно — властным, надменным, безжалостным. И уж конечно, знатоком наслаждений, которых достаточно в этом мире. Но нет! Ел он простую солдатскую пищу — здоровую, без гастрономических изысков (и повара держал соответственного). Носил одежду, лишённую вычурности — плотную, чёрную, недорогую. Никогда не притеснял своих вассалов и не обременял непосильным налогом крестьян, ремесленников и торговцев. За это все любили его — причём искренне, не напоказ. Единственное, в чём Альба был (впрочем, умеренно) строг — это в соблюдении издавна установленного порядка — в торговле, в сохранении урожая, в соблюдении мельничной очереди, в чистке конюшен, в содержании замка в чистоте и опрятности. Однако строгости-то ему проявлять и не приходилось — имеется в виду применение обычных в те времена наказаний — страшных, часто неизлечимо уродующих тело. Нет, это не было необходимым. Когда-то, ещё только вернувшийся с королевской военной службы, довольно молодой, израненный (а потому сильно хромающий) Марцел продал соседу несколько своих нерадивых слуг. Просто продал, а не оборвал кнутом кожу, не прижарил на углях, не затравил охотничьими псами. Но вот сосед, однажды взявший новых, недавно купленных людей, в составе прочей свиты на оленью охоту, один раз въехал в болото, так, что конь его мгновенно провалился по брюхо. Поблизости не было ни деревца, ни кустика. Тогда тонущий сделал знак, что-то крикнул, и слуги его тотчас же затолкали в трясину перед конём этих несчастных и безжалостно затопили их. Конь, встав копытами на эту временную и ещё живую опору, вырвался из тяжких болотных объятий, а от бывших Марцеловых слуг остались лишь громадные, бурые, жадно чавкнувшие пузыри. В замке об этом вскоре стало известно, и всякий разумный человек, от крестьянина до вассала, сказал себе — “лучше дух испустить, чем потерять такого доброго хозяина, как Марцел Альба”.



И вот ещё странность: этот хромой рыцарь, как уже было сказано, не душил налогами земельный и ремесленный люд, и тот был если не явно доволен — то уж неизменно сыт. А значит, и больше имел сил на обработку земли. И обильнее был урожай, и скот имел больше приплода, и у самих людей чёрного сословия рождалось больше детишек — и в конечном итоге и сам владелец Груфского замка богател год от года.



Соседи же относились к нему с той меченой бесом завистью, которая очень плотно соединена с ненавистью. Потому, если бы они узнали, что владельцу замка и его маленькому сыну грозит смерть, они бы радостно затаились, и не только не оказали бы помощи, а даже и не предупредили. Поэтому затее новоявленного родственника, вероломного супруга Марцеловой племянницы, а также злодейской шайки Беспалого был предопределён бесспорный успех.



В день, когда младшему Альбе исполнилось десять лет, он решил восстать против некоторых, как он считал, нелепостей в ритуалах его обыденной жизни. Его бунт был ужасающе дерзок, а требование, объявленное мажордому, выглядело невозможным. Мальчишка потребовал — ни много, ни мало — права самостоятельно одеваться. Сидя посреди своей громадной, всклокоченной, белой постели, он коротким и жёстким, перенятым у отца жестом пресекал попытки спального слуги подобраться к нему с чулками, паркетными, на войлочной подошве, туфлями и утренней длинной умывальной рубахой.



— Я сам! — негромким, но исполненным упорства голосом повторял он снова и снова и руку держал протянутой к этим утренним предметам одежды.



Слуга, с испугом на побагровевшем лице, спасал от него эту одёжку и глядел моляще на мажордома, а тот озадаченно взирал на мальчишку и лишь качал головой.



— Ваш отец, барон Альба, — говорил он время от времени, — не будет рад нарушению порядка, установленного им самим.



— Так сходи к нему и узнай, — сказал наконец юный упрямец, — можно ли мне одеваться самому. — И добавил: — Сегодня — и навсегда!



Мажордом величественно удалился. Обернувшись в дверях, чтобы прикрыть их тяжёлые створки, он поймал растерянно-вопрошающий взгляд слуги и дал себе мимолётную вольность: пожал нервно плечами.



Его не было почти час, и всё это время мальчишка сидел упрямо в постели, вытянув словно цапля, тонкие ноги, сложив на груди руки и поджав несговорчиво рот.



Мажордом прибыл. Встал посреди большой спальни, поставил ноги в позицию, положил руки на пояс.



— Его светлость барон Альба позволяет вам одеваться без чьей-либо помощи, — подняв глаза к потолку, проговорил он величественно и протяжно. И добавил: — Но одежда ваша должна оставаться прежней!



Маленький Альба, встав на четвереньки, довольным лягушонком запрыгал к краю кровати, а на последние слова мажордома лишь скорчил гримаску, выражающую небольшую досаду. Это требование — не носить свою неудобную, с бархатом и шнурами одежду, с подвешенной на грудь золотой трёхрядной цепочкой — он высказал ещё год назад, в день девятилетия. И, кажется, вот так же, сидя в постели. Тогда отец был непреклонен — но наследник и не расстроился. Он имел личный тайник — в углу гостевого громадного зала, где стояли собранные в человеческую фигуру древние латы. В этих латах, сзади, за спинной створкой кирасы он прятал свою величайшую ценность: с изрядным трудом добытую одёжку мальчика из простого народа. Надев её, он мог смело нарушить некоторые запреты: мог бегать по замку (а в своём бархате с золотой цепью ему надлежало только ходить, причём неторопливо, с достоинством), мог пробраться на конюшню, или на кухню (где его узнавали, но ни разу не выдали), или даже — вот этого уже не знал никто — сбежать через одну из своих мышиных норок за стены замка, наружу, к реке. Туда, где он был принят в компанию местных, таких же, как он, малышей-оборванцев, вечно голодных и вечно счастливых, и где часами напролёт носился, как ветер, соревнуясь с друзьями в их незатейливых мальчишеских играх. И так же, как они, он был голоден, счастлив, и так же краснели от вольного воздуха его щёки и блестели наследственные, баронские, серо-зелёные глазки.



Так было и сегодня. Если вечером мальчика ждал праздничный ужин, — в меру торжественный, и не очень-то, кажется, вкусный, — то день он непременно желал провести на своё усмотрение. И не просто на этот раз поиграть с милыми его сердцу оборвышами. Ему предстояло совершить первое в своей жизни по-настоящему важное дело. Соответственно, и взялся он за это дело со взрослой серьёзностью, тщательно.



Дело было тайным. Пробравшись в библиотеку, он запер изнутри дверь на ключ, достал пузырёк с чёрной тушью, принесённое с заднего двора большое гусиное перо, лист бумаги и острый осколок стекла. Этим осколком он умело и правильно обрезал перо, заточил и расщепил аккуратненько его кончик. Затем осмотрел лист бумаги — фамильной, с гербом, сложил и оторвал половину. Обмакнул в склянку перо, осмотрел его, приподняв к свету окна, и на той половине листа, что была без герба, довольно ровным почерком вывел:



“Я, наследник Груфского замка, барон Альба-младший, приказываю замковому кузнецу взять мою золотую цепь, разрезать надвое, одну половину отдать мне, вторую расплавить, добавить олова наполовину и отлить цепь заново”.



Затем задумался на минуту, наклонился над листом и прибавил: “И всё сделать тайно”.



И, довольно кивнув, переписал текст этот набело — на второй, гербовой половинке. Письмо, однако, закончено ещё не было. Мальчишка, звеня цепью на животе, слазил в шкафчик, достал новый пузырёк — с красной на этот раз тушью, обрезал перо, очинил его заново и приписал под свежими, влажными ещё строками личную подпись: крупную красную букву “А” — в греческом начертании, из трёх штрихов, где два образуют как бы крышу домика, а третий помещается внутри этой крыши и проведён наискосок от нижнего кончика левого штриха к середине правого.



Он всё сделал правильно. Он исполнил всё нужное для того, чтобы сохранить предпринятое в тайне. Но ум десятилетнего мальчишки, не искушённого в делах скрытных и подлых, не мог противостоять взрослому — холодному, опытному и злому. Тот человек тоже всё делал тайно: отсматривал — когда и куда юркнул шустрый мальчишка, что именно спрятал в латах, в своём тайнике в рыцарском зале, когда, переодевшись в простую одежду, улизнул к кузнецу. Зачем улизнул — он знал уже, этот взрослый, один из доверенных слуг, подкупленный отравитель. Он наскоро прочитал черновик письма к кузнецу, спрятанный мальчиком в тех самых латах, вернул аккуратно на место и поспешил в один из внутренних двориков, маленький, густо заросший малиновыми кустами. Это было удобное место. Тихим шёпотом охая и чертыхаясь, он продрался через колючки, подполз к стене, вынул неприметный камешек из древней каменной кладки. За камешком открылась ровная и глубокая норка. Человек негромко кашлянул в эту норку, и почти тотчас из неё послышалось ответное:



— Здесь!



Тогда человек быстро проговорил:



— Сегодня, и скоро.



И снова ему внятно ответили:



— Мы будем готовы.



Потом человек выбрался из колючих кустов и, прежде чем отправиться по своим хлопотливым делам, вернулся в свою каморку и тщательно вычистил одежду щёткой из конского волоса.



Мальчик же безмятежно был занят своим. Он пробрался к кузнецу и отдал ему цепь и письмо. Тот, кивнув, строго погрозил ему пальцем:



— Если узнают — меня изжарят на моих же углях!



Мальчишка прижал руку к груди и твёрдо сказал:



— Вот здесь — кладбище, где будет лежать эта тайна.



И через три часа получил назад свою цепь — фальшивую наполовину, и остаток чистого золота.



— А могу я осторожно поинтересоваться, — спросил, вытирая пот, кузнец, — для чего вам, ваша светлость, это понадобилось? Не взялись ли вы, склонённые кем-нибудь из вассалов, играть в карты на деньги? Это дело, ваша светлость, очень опасное.



Наследник светло улыбнулся и проговорил:



— О карточном плутовстве меня кое-кто просветил. В карты я не играю. А золото нужно одному мальчишке, там, за стеной. Сестрёнка у него заболела. Глаза и кожа сделались жёлтые. Так болели уже кое-кто по соседству, и их, опасаясь заразы, сожгли в страшном месте, которое называется “карантин”. Но однажды кого-то с такой болезнью вылечил лекарь, только дорого взял. Я обещал мальчишке, что плата лекарю будет, и повозку за ним уже отослали. Вот сейчас я вынесу золото, и сестра его не умрёт. Мне ведь цепь-то совсем не нужна!



— Но вас не пропустят! — смотрел на него изумлённый кузнец.



— У меня есть собственный ход! — воскликнул маленький Альба.



Он крутнулся на месте, махнул на прощанье рукой и упрыгал из кузни.



Он пробрался к тайному месту в толстой стене древнего замка и скрылся в низком и узком канале дождевого стока. В середине сток был перегорожен массивной решёткой, сквозь которую можно было лишь руку просунуть, но мальчик знал некий секрет. Он взял два средних прута и протолкнул их вверх, в тело стены. Пруты, оказавшиеся не посаженными на заклёпки, легко поднялись. Альба пролез сквозь образовавшееся отверстие, опустил за собой негромко звякнувшие ржавые стержни и поспешил за стену, к краю дождевого канала, куда звал его мягкий солнечный свет. Он вылез, выпрямился и на секунду прикрыл от яркого солнца глаза. В тот же миг чьи-то тяжёлые грубые руки схватили его, свалили на землю и быстро замотали лицо плотной тканью. Напавшие действовали умело. Туго стянули верёвкой руки и ноги, проверили — дышит ли нос. Затем один из них, встав на четвереньки, полез внутрь канала. Сопя, с трудом передвигая колени и локти, он дополз до решётки, где ему тотчас с другой стороны передали украденную из пустотелого рыцаря бархатную дорогую одежду.



Вечером слуги, посланные на поиски пропавшего Альбы, эту одежду нашли — на берегу речки, в месте безлюдном, укромном. Здесь же лежали башмаки и чулки, а также всем знакомая золотая нагрудная цепь.



“Утонул наш наследник!” — пролетела по замку страшная весть. Марцел Альба распорядился готовить лодки — но время приблизилось к ночи, и решено было поиски тела начать ранним утром. Вот только утром старый Альба не встал. Он полежал в постели полдня, ни разу глаз не открыв, и умер. И в замке сказали: “Смерти сына не вынес”. И срочно послали гонца к племяннице Кристофера, теперь уже к единственной из всего рода наследнице.



Волк и Волчонок



Альба лежал в полной темноте. Он знал, что сейчас — день, и весь поднебесный мир залит солнечным светом. Но на него что-то было наброшено — или войлок, или попона (пахло лошадью), и потому глаза его, изредка раскрываясь, встречали лишь ночной непроницаемый мрак. Лежал на земле, где-то в ложбинке или расщелине. Он слышал, что рядом с ним лежали и его похитители — они тихо переговаривались и, очевидно, так же, как он, были отделены от случайного взора плотной, теснящей дыхание, скрывающей драпировкой. Они ждали ночи.



Стиснув зубы, стараясь дышать медленно и неглубоко, похищенный наследник Груфского замка тоже ждал ночи — моляще, отчаянно. Он был туго стянут — не верёвками, а тонкими шнурами. При любом, самом малом движении и даже при дыхании шнуры ещё глубже впивались в растёртую кожу. Ему было десять лет, и он уже мог мыслить достаточно рационально. Он понимал, что мучения прекратятся только тогда, когда похитители повезут его дальше, следуя своему разбойному плану. А повезут, — понятное дело, — только в скрывающей всё ночной темноте. Тогда его развяжут и посадят на лошадь или заставят идти — это тоже неплохо, ведь и в этом случае с него снимут эту каболковую* (*Каболка – тонкая верёвка, применяемая в корабельной оснастке.) паутину.



Но напрасными были надежды. Ночь пришла — и не принесла облегчения. Словно куклу, его вскинули на плечо (он, сдержав стон, скрипнул зубами) и припустили куда-то бегом. Альбе казалось, что у него с головы слезает кожа — так ему было больно.



Пробежали, — а потом быстрым шагом прошли, — больше мили. И вот впереди послышался тихий оклик и очень знакомый короткий храп: лошади. “Всё, — подумал, теряя сознание, Альба, — сейчас посадят в седло и перед этим, конечно, развяжут…” Но вышло хуже. Его бросили животом поперёк лошадиной спины и добавили “паутины” — притянули новой верёвкой, чтоб не упал. Когда лошадь тронулась, у мальчишки перед глазами крутнулись огненные круги, и он провалился в беспамятство.



Новый удар страшной боли вернул мальчишку в сознание: его сбросили с лошади.



— Сколько до утра? — грубым голосом спросил кто-то рядом.



— Почти час, — ответили ему после паузы. — Спи. До рассвета в болото не сунешься.



Прошёл этот час, и был он для Альбы — как вечность. Утренний сумрак высветлил чахлый лес, кочки, траву перед самым лицом.



— Ну, двинулись! — скомандовал кто-то. — Как там барончик наш? Что-то молчит. Гляньте. Он мёртвый — малого стоит.



Альбу подняли, встряхнули.



— Живо-ой! О, глазищами светит! Сердитый!



— Какой он к чёрту сердитый. После этакого перехода любой стал бы звать всех святых. Примолк, наверное, оттого, что обделался!



Кто-то подошёл, наклонился.



— Нет! Не воняет!



— Терпеливый какой. Ну, пошли.



“По болоту идти — теперь точно развяжут!” — в предельном отчаянии обещал себе Альба. Но нет. Рывком подняли с земли, вскинули на плечо. Казалось, теперь не беспамятство уже волочит его в страшную ватную яму, а потянула в свой вечно распахнутый рот сама смерть.



Очнулся он оттого, что кто-то лизнул его в пылающее лицо языком, шершавым и тёплым. Он разлепил веки, мутным взором всмотрелся в качающуюся перед ним собачью морду. Ещё не собака. Ещё, похоже, щенок.



“Княф!” — сказал щенок и подпрыгнул.



— Княф, — прошептал Альба неслышно и подумал: “Только вот — не до игры…”



— О, очнулся! — кто-то приблизился, с хохотом, перешедшим в сопение.



Присел рядом. Вцепился в волосы, потянул, заставив сесть. Бородатый. Глаза наполнены жутким весельем — бездушным и пьяным.



— Ну-ка, просыпайся! — хохотнул человек и, подняв Альбу над головой, швырнул его вниз и вперёд.



Мелькнули перед взором в кожаном плаще с наклёпками бородач, щенок — чёрный с подпалинами, полуразрушенная каменная стена — и в затылок и в спину ударило вязким, холодным и мокрым.



“Вода!” — понял Альба и, барахтаясь, вынырнул из сомкнувшейся на мгновение над ним бурой массы. Нет, не совсем вода. Коричневая болотная жижа. И ещё Альба понял, что на теле нет больше верёвок и что швырнувший его в болото Кожаный плащ оказал ему великую милость: разодранную во многих местах кожу вмиг охладило, и по телу прошла волна сводящего с ума облегчения.



— Долго не сиди! — смеялся стоящий на сухом краешке человек. — Пиявки присасываются быстро!



Альба не шевелился, наслаждаясь утолившей боль болотной прохладой. А когда встал — болото ему было по пояс — увидел, что он совершенно раздет и что верёвки сняты не все — одна, обвязанная вокруг запястья, тянется туда, на берег, а на плече у него, точно, висят две извивающиеся пиявки. Он сдёрнул пиявок — выступила бледная кровь — шагнул к берегу и, выйдя на сухое, снял с себя ещё четырёх маслянистых скользких змеек. Кожаный плащ железными пальцами сжал его шею и, ведя куда-то к стене, задумчиво проговорил:



— Тонкий ты. Ошейник как раз впору придётся.



И, доведя до стены, точно, поднял висящий на длинной цепи большой железный ошейник и обогнул его ржавые лапки вокруг Альбы на поясе.



— Плут! — крикнул куда-то за высокий каменный барьер, из-за которого поднимался вверх столбик дыма. — Неси клёпку и молоток!



“Так, это — Плут”, — подумал Альба, глядя на подбегающего костлявого малого лет двадцати, торопливо жующего и вытирающего поблёскивающий жир с подбородка. В руках у Плута были два молотка и кусок толстой проволоки. Он ловко продел проволоку в отверстия на лапках ошейника и, придерживая один молоток к ней вплотную, вторым этот металлический пояс умело склепал.



— Готово! — дёрнув за цепь, Плут взглянул на бородатого командира.



— Ладно, беги, — бросил тот и добавил: — Обжора!



Костлявый кузнец убежал, и ушёл бородач, постукивая наклёпками рукавов о наклёпки на кожаном поясе, а над стеной сбоку появилась чья-то, с кривым глазом, всклокоченная голова и проговорила:



— Вот ты и здесь. Будешь сидеть, пока наследник твоего папы не приедет в Груф. Потом мы за тебя возьмём много денежек.



И, захохотав, голова скрылась.



Пришёл Плут. Притащил охапку соломы, черепушку с водой и кость с необъеденным мясом. Альба с жадностью выпил воду и взялся за мясо. Спустя полчаса вывернулся, смешно вскидывая лапы, из-за каменного столба чёрный щенок и подбежал к сидящему на цепи голому человечку.



— Княф! — сказал человечек и протянул щенку кость.



Тот, заурчав, здесь же лёг и заскрипел о неё белыми маленькими клыками. А Альба сложил аккуратно солому, сел, привалился спиной к стене и тихонечко, едва слышно запел.



...Он сидел на соломе, сжавшись в комочек, обхватив колени руками, и пел песенки — одну за другой, все, какие только мог вспомнить. Щенок сидел рядом, привалившись к его боку лохматой башкой, и время от времени тихо поскуливал.



Альба интуитивно выхватил из всех возможных способов поведения самый целебный. Он без какого-либо усилия воли тянул к себе звуки той, только что рухнувшей, благополучной и радостной жизни, и звуками этими вычищал из себя картины происшедшего с ним в последние сутки. И когда приблизился вечер, кожа его утратила синюшную бледность, тело перестало дрожать, а из глаз исчез нездоровый лихорадочный блеск.



— Я — человек, — сказал он сам себе. — Я попал к разбойникам. Мне надо терпеть.



Щенок фыркнул и лизнул его в щёку.



Они так и уснули — двумя калачиками, тесно прижавшись друг к другу.



Пришло утро, потом полдень. Приблизился вечер. Щенок время от времени убегал за стену и там ему, очевидно, давали что-нибудь из еды. Об Альбе же словно забыли. У него не было даже воды, и к вечеру он жестоко страдал, с трудом ворочая во рту вспухшим сухим языком. Ночью пить хотелось так, что тело нескончаемо била крупная дрожь. Щенок скулил, тычась в мальчика влажным носом. Снова рассвело, и опять никто не вышел из-за каменного столба, обозначающего край стены. Чтобы хоть как-то уменьшить действие палящих лучей, Альба, волоча за собой длинную тяжёлую ржавую цепь, подполз к краю болота и опустил лицо и руки в прохладную бурую массу. Поднял голову, подышал — и опустил лицо ещё раз. Появилось заметное облегчение. Пересиливая опасный соблазн напиться этой нечистой, ржавой воды, Альба выполз на сушу. Здесь он увидел, что руки и грудь его облеплены дюжиной длинных пиявок.



— Пиявки, — сказал он себе, спокойно смотря, как они, стремясь побыстрее выкачать кровь, шевелятся и сокращаются.



Альба, потянув вместе с присосавшейся змейкой подавшуюся кожу, оторвал одну, поднял перед собой, сжав двумя пальцами.



— Пиявки, — снова сказал он. — Вот они меня едят. Тогда я тоже могу их съесть.



Он поднёс извивающегося чёрного маслянистого червячка ко рту — и неторопливо сжевал. Желудок, судорожно сжавшись, потребовал ещё. Тогда Альба стал снимать их с себя — одну за одной — и отправлять в торопливо работающий рот. Проглотил остаток, посидел мгновенье-другое и вдруг молча и радостно улыбнулся: “хорошо!” Немного притупился голод, и почти совершенно перестала мучить несносная жажда. В течение дня он ещё несколько раз ловил собственным телом пиявок и торопливо проглатывал их. Он совершенно не знал, что это — вполне сносная пища для организма, а также, — что при укусе пиявки в кровь попадают целебные вещества. Он просто спасал свою жизнь, используя подвернувшуюся возможность.



Но день всё-таки тянулся мучительно долго, и Альба старался занять себя всем, что только мог придумать его маленький мозг. Он растащил вдоль стены и оставил сушиться на солнце свою кучу соломы, которую изрядно вымочил щенок, вбегавший по брюхо в болотную воду, а затем весело прыгавший в их совместном гнезде. Кроме этого, Альба перебрал все звенья цепи и внимательно их рассмотрел — на предмет слабины или изъяна. (Нет, цепь была крепкой.) Потом он растянул цепь между двумя выступающими из стены камнями, навесил на неё рядок перегнутых вдвое пучков соломы и, состроив небольшую тень, прятался там в часы особенного зноя. Собрал кучку камней, не зная сам — для чего. Ближе к вечеру стал подумывать о возможности заготавливать пиявок впрок, на ночь, подвешивая их днём вялиться на солнце. И тут его размышления внезапно прервали.



Послышалась тяжёлая поступь, и из-за столба вышел кряжистый, с сильно отпущенной бородой человек. На нём была накидка из больших волчьих шкур — сшитая без всякого кроя, в один громадный лоскут, с вырезанным отверстием вокруг шеи. Он удивлённо уставился на худенького мальчишку, сидящего на цепи возле кучи соломы.



— А ты кто такой? — спросил человек и приблизился.



Альба молчал, повернув лицо в сторону бескрайнего пространства болота.



— Эй, ты слышишь меня? — толкнул его в плечо человек.



Альба стиснул зубы и отвернул лицо ещё больше в сторону.



— А-а-а, — понимающе протянул обладатель волчьих шкур и торопливо ушёл за стену.



Он очень быстро вернулся, и в руках у него был толстый, в зелёных пятнах лишайника сук. Человек подошёл, неторопливо примерился и обрушил этот сук на маленькую, отвернувшуюся от него голову. Альба упал на солому, пачкая её кровью, а тот, обросший, отшвырнул в сторону переломившуюся дубинку и спокойно ушёл.



Альба очнулся ненадолго, когда почувствовал, что щенок, жалобно поскуливая, вылизывает ему рану, но потом снова утратил сознание и так лежал до утра.



Утром он почувствовал, что его куда-то несут, а потом ощутил под собой подстилку из соломы — на этот раз более высокую, мягкую. Услыхав голоса, он приоткрыл глаза. Здесь, в широком каменном квадрате с неровными зубцами полуразрушенных стен, собрались несколько человек: уже знакомые — и Плут, и одетый в кожаный плащ с наклёпками, и ударивший его палкой, и — двое или трое незнакомых. Плут, добывая из голоса молящие нотки, оправдывался:



— Я сказал тебе про него, Волк! Я точно помню — сказал!



Но тот, к кому он обращался, — одетый в серые шкуры, — поднял длинную суковатую палку и, едва Плут успел отвернуться, с силой ударил его по спине. Плут взвыл и запрыгал.



— Это, — выкрикнул с яростью Волк, — за то, что ты не сказал о мальчишке. И он мог с голоду умереть. Пять тысяч гульденов он может нам принести! А Беспалый сказал, что и больше!



Потом он прыгнул вперёд и, дотянувшись, снова ударил Плута по разодранной коже спины.



— А-ах!! — завопил несчастный, выгнув спину, отбежал и, присев, прокричал из безопасной дали:



— А это-то за что?!



— Это — за то, что я сам мог мальчишку убить. Пять тысяч! За всю свою жизнь тебе не добыть таких денег!



Он снова сделал шаг — скорее пугая, и Плут, взвыв, вскочил и скрылся, протиснувшись в один из проломов в стене. Волк, опираясь на палку, подошёл к Альбе.



— Так ты, значит, тот самый барчонок! Хорошо. Будешь собакой. Когда я тебя буду звать — ты должен делать “гав-гав”. Ты понял?



Альба встал, звякнув цепью, взглянул исподлобья — упрямо, без дрожи. Тихо промолвил:



— Я человек.



— Ах ты… — Волк вскинул палку.



Худой тонкошеий цыплёнок стоял перед ним, глядя в упор, и не пытался заслониться.



— Эй, убьёшь! — крикнул Кожаный плащ.



Волк опустил палку, протянул удивлённо:



— Ах ты наглец…



И, подняв спереди шкуру, вытянул из-за пояса нож.



— Дай-ка я тебе глаз вырежу, — сказал с сумасшедшим весельем и сделал шаг. — Наследнику Груфа-то нужен ты сам, а не твои глазки…



— Эй, эй! — снова окликнул его Плащ, стукнув заклёпками. — А если без глаза его не узнают? Скажут — не тот!



— Тьфу! — со злостью сплюнул отвернувшийся Волк и спрятал свой нож. — Вина принесли?! — крикнул он, взмахнув голыми, торчащими из шкуры руками.



— Есть, есть вино! — торопливо ответили ему, вытаскивая из лежащих на земле узлов две, в оплётке, стеклянные фляги.



Все сошлись в круг, сели на чурбаки и на камни. Потянул дымком костерок. Альба, присев на солому, учащённо дыша, огляделся.



***



Когда-то это строение было, очевидно, большим домом, расположенным на берегу озера или на острове. Затем озеро умерло, задушенное водяными растениями, и превратилось в болото — опасное, гиблое. Неизвестно, сколько веков стояла здесь, разрушаясь, эта усадьба, пока её не нашли разбойные люди. Нашли — и тотчас, разумеется, оценили её достоинства: близость к обжитому человеческому миру, — и в то же время укромность и недоступность.



В широкий проём когда-то больших парадных дверей, расположенный напротив стены, у которой сидел Альба, виднелось ещё одно помещение — тоже без крыши. Даже торцы вделанных в стены стропил, сохраняющиеся обычно очень долгое время, здесь сгнили и выкрошились. В этом помещении стояла рубленая бревенчатая клеть — на сваях, с каменным столбиком под полом: безусловно, фундамент печи. “Они, значит, здесь и зимуют”, — подумал Альба. Клеть, судя по цвету дерева, была поставлена лет сто назад, и поставлена, к слову, очень умело. Хороший плотник здесь потрудился, и, скорее всего, это была последняя в его жизни работа. При желании в клети могли разместиться человек шесть или семь.



Слева, в углу, — похожий на изрядных размеров гроб, — каменный короб с наклонной, из толстых брёвен, крышей. Низкий, с невысокой дверью. На брёвнах — толстая земляная подушка, схваченная зелёным ковром травы. “Это — погреб”. А рядом, у левой же стены, с двумя подпорками, длинный навес — от дождя. В правом дальнем углу — круглая башенка с ведром и верёвкой: колодец. Здесь же — очаг, и в данный момент вокруг него расселись, то и дело отмахиваясь от едкого дыма, местные обитатели. И немного поближе — по правую руку — пролом в стене, за которой, у края болота, два дня сидел Альба.



Сейчас же он находился на возвышенном, сухом месте, да ещё с целым стожком соломы. Цепь от его пояса уходит в дырку в стене, и там, за стеной, очевидно, надета на крюк. “Не отцепиться”. Возле соломы — какие-то кости “щенка кормили, наверное”, кусок грязной овечьей шкуры. Альба эту шкуру подобрал, растянул на соломе и этой же соломой старательно вычистил. Потом обернул её вокруг себя, заправив верхний край за железный обруч на поясе.



— Эй, ты что это?! — вдруг выкрикнул Волк, заметив, чем занят мальчишка. — Ты это зачем?



— Я — человек, — снова негромко, но с отчётливой твёрдостью сказал Альба.



— Да? — с оттенком иронии произнёс Волк и поднялся.



Он подошёл к Альбе, с упрямством уставившемуся ему прямо в лицо. Но бить не стал. Напротив, он принёс кусок хлеба и длинную солёную рыбину. Бросил в солому, вернулся к костру. Альба, подняв принесённое, сел, поудобнее примостившись к стене. Аккуратно объел рыбий бок, съел хлеб — весь, до крошки. Вторую половину рыбы поднял и пристроил вверху, на выступающем камне (про запас), а хвост и голову припрятал внизу (для щенка). Он делал эти запасы, справедливо считая, что от Волка всего можно ожидать, а до спасительного болота с пиявками теперь не дотянешься. Однако главарь разбойников продолжил являть чудеса. Он снова пришёл — и поставил на землю перед мальчишкой глубокий глиняный черепок, полный солёных груздей. Альба немедленно съел половину.



А через час стало ясно, что стоит за этой заботой. Волк принёс большую деревянную чашу — с водой. Но поставил её там, куда Альба не мог дотянуться.



— Ты теперь хочешь пить, — сказал Волк. — Сделай “гав-гав” и напьёшься.



— Нет, — сказал Альба. — Я не собака.



— Нет, собака, — с ухмылкой возразил ему косматый мучитель. — Ты теперь — сторож этих развалин. Должен лаять. И будешь лаять — пока за тебя не выплатят деньги.



— Не буду, — сказал мальчишка, отворачиваясь от воды.



— Дворяне! — вдруг послышалось от костра. — Они такие все гордые!



— Он будет лаять!! — в бешенстве Волк обернулся к костру. — Кто хочет пари? На пять золотых? На десять?!



— Ты проиграешь, — сказал рассудительно Кожаный плащ. — А денежки — не отдашь.



— Почему это проиграю? — с недоумением развёл руками Волк.



— Потому, что каболка его растёрла до мяса, а он даже не пикнул. Точно. Сдохнет, а лаять не станет.



— А почему не отдам?



— Да потому, что ты — это ты!



Сидящие у костра расхохотались.



— Даю слово Волка!! — вскинул к небу свои ручищи главарь. — И сто золотых монет! Против одной! До того, как за него внесут деньги — он будет лаять! Ну, кто?!



Кожаный плащ заложил руки за голову, потянулся.



— Слово? — заинтересованно проговорил он. — Ладно. Один золотой у меня есть. Готов поставить.



— И у меня есть золотой! — вдруг выкрикнул откуда-то из-за стены прячущийся битый недавно Плут. — Я тоже участвую!



— Сказано! — Волк хлопнул в ладоши.



Альба был обречён.



Постепенно он начал забывать о своём старом имени...

---

Кто нибудь, дайте мне скальпель для души.

Нужно срочно удалить часть воспоминаний.

И чувство вины заодно.

---

-"What was summer like for you?"

She asked him with a smile

-"What's tomorrow without you?"

He silently replied

Сейчас дописываю рассказ про детство Люпуса.

Получается довольно грустно.

Вот что свежий воздух делает)

---

Заметки.

Когда целый день ходишь по территории пансионата с верным плеером, то неволей приходят мысли.

Когда мысли вот так приходят целый день, начинается головная боль.

Не потому что мыслей много.

Просто слишком многое затрагивается.



У соседей сейчас в мангале ярко горит огонь - последние лучи солнца перекрещиваются с мёртвенным светом фонаря "дневного света". Огонь горит. По настоящему горит - в нём видна жизнь и энергия. Наверное им там сейчас хорошо.



В очередной раз убедился, что за вдохновение нужно платить болью. В сегодняшнем варианте физической. И хотя речь идёт всего лишь о жестком шипованном прорезиненом коврике, по которому пришлось босыми ногами носить тяжеленный стул, чтобы вытащить его на балкон, откуда можно сесть писать, чтобы закат четко напротив освещал альбом... Жизненно.



А завтра приеду в школу.

А после поеду покупать себе велосипед. Постараюсь найти что нить спринт-стайл.

Буду слушать плеер и наматывать круги.



Прочитал "Трудно Быть Богом" Стругацких.

Полдня ходил в прострации. Трогает.



Нашёл тут старых и не очень друзей.

"Ты так вырос".

Даже не хочется говорить, что просто тогда ходил чуть ли не с горбом.



Жестоко убиваю мух.



Проснулись аппетит и здоровый сон.

Набираю вес перед лагерем. И рост.



Завтра вечером буду ходить с фотоаппаратом.

Может что нибудь выложу.



Чувствую себя безумно одиноким.

А позвонить кое кому не позволяет гордость.

Живу.



Скучаю. И в целом и по вам.



Всего лишь две недели.

А потом немного отдыха. Настоящего отдыха.

---

Иероним и Мария

Те слова что не будут сказанны мне

Те дела, что мне никогда не свершить

Утопить свою гордость во сне

Дело начато - пора завершить



Я не верю в тебя как в богиню

Не пытаюсь нарваться на взгяд

Как желаю тебя я отринуть

Просто так, в никуда, наугад



Как хотел бы просто проснуться

Отдышаться и просто упасть

Нету сил за тебя улыбнуться

Твоё счастье не станет мне всласть



Разве это любовь, дорогая?

Ненавидеть тебя лишь за то,

Что ты счастлива просто лишь зная,

Что мне так без тебя тяжело



Я без сил уже что то твердить

И оправдывать что то чужое

Что могу я один изменить

А тем более чувство большое



Холод жжётся сильнее огня

Ты ведь знаешь - вдвойне мне обидно

Отказать, не простить, обвиня...

Ты живёшь а мне просто завидно.



Я не стану просить о прощенье

Слишком поздно с тобою быть рядом

Запоздалое, вслед, извененье

Поворот, проводить снова взглядом...

---

Очередная игра, или хочется попрактиковаться.

Вы даёте мне в коментах тему. Можно с подробным описанием.

А я пишу на неё стих.

Постараюсь)

---

Слова сами собой сложились.

Но получился правильный ответ на то бесконечное "почему?", которое я задавал себе так долго.

Как всё на самом деле просто.

И как сложно теперь всё вернуть на круги своя.

---

Раскрой мне душу, расскажи

О том что так тебя тревожит

Своё мне сердце покажи

Проблемы те что его гложат



Не верь словам - я не скажу

Другим о слабости твоей

Быть может выход покажу

Быть может раню я больней



Я лицемер - ты это знаешь,

В моих глазах видишь расчёт

Но безразмерно доверяшь,

И правду ставишь на учёт



Доверься мне и станет легче

Как и десяткам до тебя

Отдай свой страх - время излечит

А я запомню для себя



Слова в ночи как приговор

Решешие к тебе придёт

Наш молчаливый договор

Его лишь время разорвёт



Глаза в глаза, сквозь столько лет

Ты ненавидишь ярким светом

Я ещё помню твой секрет

Ты был так слаб - я знаю это



Ни слова вслух не произносим

Нам выразительней глаза

Чужие тайны в гроб уносим

Чужих людей по нам слеза...



- - - - - - - - - - - - - - - - - - -



Тогда зачем ты доверяешь

Такие тайны только мне?

Неужто ты не понимаешь

Сдаёшься внутренней войне



Я не предам - ни в коем разе

Но не забуду никогда

Месть затаить в твоём рассказе

Что проникает как вода



Ты не прощаешь себе слабость

А я желание помочь

Обоим не приносит радость

Доверия пустая ночь...

---

Дача.

Мдя.